«СИЛА ВОЛИ ПЛЮС ХАРАКТЕР…»
О Рощине можно сказать, что он себя не просто сделал, а прямо-таки выковал, преодолевая бесчисленные тернии и трудности. В его жизни сочетались трагедии и триумфы, и, возможно, последних не было бы без первых. Однако восходил драматург к вершинам успеха и славы уж точно не по ковровой дорожке. Самые счастливые моменты в его судьбе – сотрудничество с театром «Современник» и дружба с его блистательным руководителем Олегом Ефремовым. Михаил Михайлович с удовольствием вспоминал, как побывал в США вместе с труппой театра и встречался там с ведущими американскими драматургами ХХ века: Миллером, Олби, Уильямсом… Разговор особенно оживился, когда Рощин узнал, что я переводила на русский язык стихи Теннесси Уильямса. Михаил Михайлович охотно поделился впечатлениями о других поездках, говорил о своих художественных вкусах и пристрастиях:
– В 1961 году я вместе с группой журналистов проехал и прошёл всю Италию, впервые увидел въяве фрески Микеланджело, которые меня потрясли. Во Франции все четыре дня провёл в Лувре. Там я, к изумлению почтеннейшей публики, решительно улёгся на пол, чтобы рассмотреть самую верхнюю фреску.
– Кого из художников вы предпочитаете?
– Пожалуй, самые любимые – Левитан и Крамской, из западных – Сезанн. В целом модерн меня не слишком привлекает, должен признаться.
– А кто вам всего ближе из отечественных драматургов?
– Ну, конечно, Александр Володин. Он был одним из тех людей, которых я по-настоящему любил и в искусстве, и в жизни.
Увлечённые беседой, мы не заметили, как засиделись допоздна. Михаил Михайлович выразил сожаление, что в своё время не изучил английский язык. Я вызвалась ему помочь, и он, словно забыв о недавно перенесённом инсульте, с энтузиазмом откликнулся на моё предложение. Однако встретиться вновь нам было не суждено. В те дни, когда я была готова приехать, Рощин испытывал недомогание, жаловался на сильную головную боль. Я сохраняла надежду, что осенью уговорю его дать маленькую фотосессию (при встрече драматург категорически отказался позировать для снимка). Однако 1 октября Михаила Михайловича не стало…
Рощин был человеком поистине несгибаемой и несокрушимой силы духа. Даже в инвалидном кресле он держался молодцом, выглядел жизнерадостным и бодрым. У него был настоящий мужской характер, целеустремлённый и упорный, готовый к преодолению враждебных обстоятельств и борьбе до победы. Сегодня я смотрю на номер его телефона, сохранённый в памяти моего мобильника, и слёзы невольно наворачиваются на глаза.
Елена ПЕЧЕРСКАЯ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 5 чел. 12345
Комментарии:
Литература
Высокое пламя
ГЕОРГИЙ ВЛАДИМОВ – 80
Игорь ШТОКМАН
Георгий Владимов… Это имя как-то сразу и прочно вошло в читательское сознание с первых же публикаций… Их отсчёт ведётся с 1960 года (рассказ «Все мы достойны большего»). 1961 и 1989 годы – повести «Большая руда» и «Верный Руслан», 1969-й – «Три минуты молчания» и 1995-й – «Генерал и его армия», последний роман Владимова, отмеченный премией Букера.
Смотрите, какие хронологические разрывы, какие паузы – по восемь, десять, двадцать с лишним лет. И все эти годы он не уходит из памяти читателей. Литературный фарватер обтекал его, шумел и бурлил на мелких перекатах. Владимов, сделавший то, что было отмерено ему жизнью и судьбой, оставался со своей правдой, жёсткой и взыскательной. Он никогда не гнался за лёгким успехом, не шустрил и не ловчил – он оставался один на один с тем, что неизменно и постоянно интересовало его как писателя.
Как жить, чтобы чувствовать себя настоящим человеком, свободным, гордым и сильным? Как строить при этом свои взаимоотношения с жизнью, с остальными людьми, чтобы и себя не уронить, и других не обездолить, нахраписто отхватив у них то, что принадлежит лишь им, не тебе?.. Как, наконец, научиться сострадать, любить и верить, отыскав надёжную – на все времена! – внутреннюю нравственную опору?
Вопросы, как видим, все не бросовые, требующие от писателя максимальной внутренней сосредоточенности, не сулящие ему лёгкой жизни. Её у Владимова и не было, и он сам выбрал для себя такую долю.
Начавший литературным критиком, поработавший и в «Литературной газете», и в отделе прозы «Нового мира», он мог бы – теоретически – сделать себе быструю и лихую карьеру, стоящую, коль вдуматься, так немного. Мог бы, но вместо этого написал «Большую руду», отправившись в командировку на Курскую магнитную аномалию, КМА. Съездив туда, не «отписался», прибавив к сотням других ещё один очерк, «отвечающий моменту» и безликий… Нет, он создал и отпустил к нам Пронякина.
Повесть была переведена на семнадцать языков, поставлена в кино, на театре, на радио, на телевидении, удостоилась множества – более сотни – откликов. За что такое внимание, такая слава произведению, тематически столь близкому к навязшему в зубах очередному опусу о «трудовых буднях»?.. Владимов, полагаю, прекрасно понимал опасность и пагубу этой близости, этой союзности и посему вывернул привычную схему так, как никто ещё до него не делал. Он пошёл от героя, от характера и человеческой сути его.
В «Большой руде» нам впервые было явлено владимовское, оставшееся потом навсегда неизменным перекрестие внутреннего авторского прицела. Вот его главные жёстко прочерченные оси: самоценность, незаменимость личности, её необходимость обществу и – драматизм и трагедия долга, верности ему, его исполнения.
Уже в самом начале повести Пронякин, стоя над чашей карьера, видит обломки расколотых глыб цвета «запёкшейся крови». Кровь и впрямь будет, пронякинская кровь и гибель, когда поползёт, оскальзываясь по мокрой глине, и рухнет его МАЗ, гружённый первой большой рудой. В этом МАЗе, зажатый искорёженным железом, уходит в смерть уже не классный и расчётливый шоферюга, который скрупулёзно фиксировал свои ездки и вырученные за них деньги. Уходил тот, кто отказался от себя прежнего, ушёл рывком, почувствовав в последнем своём рейсе что-то незнакомое доселе, полнящее мозг и душу острой пьянящей радостью. Она непонятна, объяснить её Пронякин не может, да и не хочет: «Пусть будет порыв, ежели вам так нравится». Он лишь сделал то, что очень хотел и был должен. Должен самому себе…
Отсюда рукой подать до Сени Шалая из «Трёх минут молчания», романа, который и сам-то Владимов считал естественным продолжением и развитием «Большой руды». Унаследованы и точная лепка реалистического письма, и жадность, цепкость в познании, подаче материала, самой его фактуры, и выбор главного героя, его сути и характера. От Пронякина в Шалае впечатляющий профессионализм, матросское палубное умение. Только вот вопрос о вознаграждении за него, о деньгах снят начисто – менее всего интересуют они Шалая!
Он другим озабочен. «Я» и «Мы», их сплетённость, их синтез волнуют его постоянно… Он свой в доску, в таком же зелёном рокане, облепленном сельдяной чешуёй, внешне неотличимый от остальных из палубной команды – внутренне совсем иной. Он так чуток, так мгновенно и горячо отзывчив на хорошее и дурное, на внимание и доброту друг к другу или же чёрствость и небрежение.
Совсем неспроста помянут в романе Олдингтон с его романом «Все люди враги» – у Владимова никогда не бывает пустых, проходных деталей, которые без необратимых потерь можно было бы изъять из ткани произведения! Просто его Сеня Шалай никогда с подобным выводом не примирится – уж лучше совсем не жить, к чему она тогда, такая жизнь?!
Эта туго натянутая, постоянно звучащая в романе струна, эта нота, держащая весь его корпус и строй, оказалась и не услышанной, и не понятой критикой. Она устроила вокруг «Трёх минут…» «кошачий концерт», как определил сам Владимов, и с этим ничего нельзя было поделать… Понять и принять и впрямь, наверное, было непросто – богатый, щедрый материал, безыскусный и столь очевидно правдивый, плохо сочетался с внутренней тонкостью главного героя, его нравственным стоицизмом и требовательностью. Но автор упрямо гнул своё, роман – неспроста, конечно! – был написан от первого лица, и Сеня Шалай прошивал его насквозь настойчивой верностью самому себе.
На мой взгляд, его человеческая суть была прописана убедительно, но критика недоумённо и агрессивно упёрлась… Шалай шокировал её, раздражал, выламывался из принятых и обкатанных схем, он был странен и непонятен. Дошло до того, что его просто окрестили «шалым», обыграв фамилию. С придурью, дескать, малый, чего с такого взять?
