покаяние. Многие же богомольцы говорили, что Гришка врёт, будто бы зазвонил по ошибке, а сделал это нарочно, из озорства. Мало ему покаяния, а надо бы для примера засадить в тюрьму, потому что похороны за крестный ход принять — это еще куда ни шло, но чтобы этакую богомерзкую скотину с пресвятой иконой спутать — это уже смертный грех!» [33]
Страшные чудовища посещали Арзамас и раньше — в 1719 году на арзамасцев свалился страшный монструз. То есть после урагана они обнаружили, что с неба свалился смердящий змей. Говорят, что в арзамасском архиве содержится опись государева человека, земского начальника Василия Штыкова, согласно которой «сей монструз от пасти до конца хвоста спаленного в десять аршин и пять вершков, и зубья в пасти той, яко у щуки, но, более того, и кривые, а спереди еще более в два вершка, а крылья, яко у нетопыря кожаные, и одно крыло от хребта Змиева длиной аж в девять аршин и десять вершков, а хвост зело длинен, уж в четыре аршина и пять вершков, лапы голые, с когтями, яко у орла и более, и лапы на крыльях четырёхперстные с когтями ж, а глаза блёклы, но весьма свирепы». Я этого отчёта в письменном виде не видал, за что купил, за то и продаю, а говорили также, что монструза укатали в бочку с двойным вином, то есть попросту с хлебным вином или водкой, и на этом след его теряется.
Надо сказать, что в нашем благословенном Отечестве много что теряется, как только входит в соприкосновение с хлебным вином.
А уж семиметровому змию и сам Бог велел пропасть.
Так что современники писателя Гайдара были подготовлены ко встрече с рептилией.
Но куда раньше того, чем в Арзамасе родился Гайдар, туда приехал Толстой.
Писатель Лев Толстой в 1869 году поехал покупать лес.
Он остановился на ночёвку в Арзамасе, и, как говорится, в популярных романах, его жизнь с тех пор уже не была прежней.
Вещи Толстого внесли за ним в Стригулинские номера, — в те годы об этой гостинице говорили так: «Гостиница для проезжающих. В центре города. Чистота и вежливая прислуга… Отговариваниям извозчиков просят не верить».
Здание было сложносоставным, построенным «покоем», то есть в плане похожим на букву «П». При этом построенным по-разному, и с разным качеством.
Номер этому дому нынче шестнадцатый, по улице Ленина.
Потом, когда канула власть, за которую сражался Гайдар, одну из частей здания признали аварийной.
Трещины пошли по стенам.
Но в доме всё равно жили люди и торговали лавки.
Гостиницы уже не было. Толстой съехал отсюда давно.
В письме к своей жене Софье Андреевне от 4 сентября, уже из Саранска, Толстой пишет: «Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай Бог испытать. Я вскочил, велел закладывать…» [34].
Толстой покинул Арзамас, над которым остался парить овеществлённый страх — вечный монструз со своими клыками и когтями. Миновали народные возмущения, пришли новые. Покинул город и Гайдар, ещё не ставший Гайдаром, снял с себя, как детскую одежду, из которой вырос. Он «тихонько приподнялся и задумался»: героя Гайдара манил вокзал, его тянуло на запах нефти и угля, на протяжные гудки паровозов, он думал, что потом вернётся, и тут же осаживал себя, — может, и не вернётся. И, наконец, этот гимназист встал, чувствуя силу в себе — так всегда бывает у человека, решившегося на путешествие. Он хотел бежать в Нижний Новгород, руку его холодил отцовский маузер, и начиналась обыкновенная биография в необыкновенное время.
Потом, вновь приходили бури, наваливались большие народные беды, монструз, возможно, вновь парил над городом — но свидетельств тому уже нет.
В новейшие времена, часть здания обвалилась. Вернее, так: в декабре четырнадцатого года у Стригулиннских номеров рухнула даже не стена, а кусок стены. Но дом приобрёл залихватский вид, и можно было поверить в некоторое проклятие судьбы.
Досужий человек мог увидеть в проломе сразу два этажа, беззащитную внутренность квартир (на втором этаже раньше кто-то жил, а на первом находились магазины). Падающий кирпич пощадил зелёную вывеску посудной лавки.
Дом этот давно хотели расселять — в 1992 году по его стене уже пошла трещина. И местные власти стали спорить, значится ли он в каких-то списках культурного наследия, или не значится пока, а, может, не значится уже.
Но я думаю, всякий путешественник дорого бы дал за возможность переночевать в комнате, где испугался великий русский писатель. Где бесы обступили его и вынудили бежать.
Люди верующие говорили, что неверие в бесов опасно.
Иоанн Кронштадский писал в дневнике: «Упорное неверие в бытие злых духов есть настоящее беснование, ибо идет наперекор Божественному Откровению; отрицающий злого духа человек уже поглощен дьяволом».
Толстой пугался и раньше, и это был не обычный испуг трусливого человека. В 1857 году, он написал своей тётушке из Женевы (в переводе на русский): «Тем не менее, несмотря на удовольствие, доставленное мне жизнью в Париже, на меня без всякой причины напала невыразимая тоска…» [35].
А 1871 году, когда писатель поехал в степь, лечиться кумысом, то обнаружил, что: «…каждый день в шесть часов вечера начинается тоска, как лихорадка, тоска физическая, ощущение которой я не могу лучше передать, как то, что душа с телом расстается» [36].
Иоанн Лествичник говорил, что бес ужаса и уныния приходит не просто так, а по расписанию: «Врач посещает больных поутру, а уныние находит на подвижников около полудня» [37].
Полднем считалось три часа дня. Впрочем, Св. Иоанн говорил также, что бес уныния приходит с темнотой.
Да и то, одинокий путешественник, запертый в комнате посреди чужого города, ощущает своё уныние особенно.
Толстым уже был описан ужас неотвратимой смерти — но только на войне. Там человек видит, что рядом с ним упала бомба, и горит её запал. Шипит взрывная трубка в аршине от него, и «ужас — холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас — объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.
Прошла еще секунда — секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его воображении» [38].
Тогда
