начались особые времена, и перед обывателем, что честно выращивал свою брюкву встал выбор в виде старых коммунистов, что кричали о море, гладе и распаде страны, и демократов, некоторые из которых даже играли на гитаре задушевные песни Визбора. Коммунисты были неприятны, точь-в-точь как толстый интендант из рассказа Лескова, а условные демократы — вполне ничего себе.
Но, сопротивляясь выбору (или ещё не зная, что выбора никакого нет), обыватель спрашивал демократов: "Вот коммунисты говорят, что вы всё спиздите. Не спиздите, нет?" И демократы отвечали ему "Да ты что! Как ты мог подумать! Мы вовсе не такие, потому что умеем плакать под Визбора, а некоторые из нас даже выучили в спецшколе английский язык". И тут же всё спиздили.
Казалось бы, что я рассказал эту историю, чтобы подтвердить мысли неприятного циника-интенданта.
Вовсе нет.
Всё ещё интереснее — рассказ "Бесстыдник" 1858 года подводит нас к совершенно достоевской мысли 1879 года о том, что поле битвы тра-та-та, проходит через сердце каждого человека тра-та-та. Битвы добра со злом и всё такое. И обстоятельства в этом играют очень важную роль. То есть, в каждом человеке есть и звериное, и божественное начало, и обстоятельства могут выпустить зверя из клетки, а могут и не выпустить.
Более того, человек в беседах entre chien et loup может призвать дух Шаламова, которой тоже изрядно наговорил о перемене мест и человеке посреди обстоятельств.
Из этого можно сделать и главный вывод — русская литература прекрасна, а Лесков — гений, у которого сейчас день рождения.
P.S. И, чтобы ещё раз не вставать, хотел спросить — как называется то, что происходит в Сети вокруг Чулпан Хаматовой? Чулпаносрач? Если названия ещё нет, то скажите им, что я придумал.
Шкловский С. 105 и след, В. О теории прозы. М.; Л., 1925.
Извините, если кого обидел.
16 февраля 2012
История про то, что два раза не вставать
Я вот вам про Шульмана расскажу. Того самого, которому какие-то негодяи надавали по голове и теперь он лежит в больнице.
Я вам про Шульмана расскажу не просто так, а для того, чтобы вы понимали, что за каждым таким случаем стоит живой человек, а не какая-то дурацкая общественная функция типа "борец с рейдерами".
Это очень важно понимать, что в итоге всегда живой человек, а не функция.
Нравился мне Шульман. Много лет назад, пока мы не познакомились, я никак не мог с ним раньше встретиться. В разных домах мне говорили: «Подожди, не уходи, вот еще десять минут, и придет Шульман!» Или же мне говорили: «Что же ты опоздал!? Шульман только что ушел, если ты сейчас посмотришь в окно, то еще его увидишь!»
И я высовывался в окно, добросовестно вытягивал шею, но видел только стену снега или струи дождя.
А однажды, на каком-то бестолковом мероприятии, на конференции или съезде бывших тогда в силе писателей, литератор Бочёнкин, сидя рядом в автобусе, толкнул меня локтем в бок — вот, смотри, Шульман. Я ударился лбом о стекло и опять не увидел ничего — только слякоть и несколько смазанных фигур.
Между тем, Шульман определенно существовал. Это я знал наверняка и потому еще что, девушка, по которой я вздыхал, была увезена Шульманом куда-то, а другая моя знакомая говорила:
— Знаешь, к нам вчера пришел Шульман и пел. Знаешь, он пел, он пел, как… Как викинг!»
И я представлял себе рыжебородого викинга, размахивающего мечом, а другой рукой обнявшего носовое украшение своей стремительной ладьи. Итак, Шульман, существовал на самом деле, в чем я потом и удостоверился. Он оказался высок, светловолос и, действительно, имел нордические черты.
Но, главное, он был интересен.
Учился он в Тюбингине. Мне понравилась его мысль, что у каждого иностранного слова, пришедшего к тебе, должны быть мать и отец — обстоятельства и история рождения. Я не помнил, что за слово он приводил как пример, но он хорошо рассказывал о бензоколонке, сидя на которой в ожидании машины, он учил словарь. И вот, слово было выучено именно там и накрепко связывалось с людьми, которые окружали Шульмана, везли его куда-то и говорили с ним. И это было правильно, потому что слова чужого языка, если они не всыпаны тебе в младенческую память, приходят не просто так. Они всегда имеют не только собственное значение, но и собственную историю, припасенную именно для тебя. А раз у слова есть собственная жизнь, значит, оно имеет родителей.
На всяких международно — германских литературных мероприятиях Шульман был что-то вроде Cherry on the Top.
Всем немцам он читал свое эссе о времени, которое, в отличие от эссе какой-то неизвестной девушки не получило премии в пятьдесят тысяч марок.
А потом мы сидели ночью за столом в какой-то ужасно запущенной квартире посреди Вены и вели разговор о Послании и образе Бога — типа о книге пророка Иезикиля. История про то, что можно вставить в раздел о бессмысленности получении героем сокровища — история про три желания и колбасу. История бродячая, а приз в ней в том, что стали они жить-поживать да добра наживать.
Что-то было важное в этой истории с супругами, но я забыл эти обстоятельства.
Шульман написал книжку о Набокове — мне эта книжка не нравилась. Меня она не раздражала, а вот моего приятеля раздражала ужасно. Когда я намекнул ему, что Шульман любит Набокова, вот и говорит о нём, он начал топать ногами:
— Набоков — это такой писатель, по поводу которого всяк имеет что сказать.
Но я не стал спорить, потому что имел, что сказать, но книги про Набокова не написал.
Ещё я с Шульманом ругался как велосипедист с велосипедистом — потому что я велосипедист осторожный, а он какой-то стремительный.
Но пострадал он не от велосипеда, а от каких-то упырей.
А когда ночь текла по Вене мы говорили о том, что в «Пнине» сцена с чашей в раковине — на самом деле «моление о чаше». Моление о том, чтобы пронесло. Пронесло не чашу, а как раз наоборот, её исчезновение. Старый, беззубый Пнин… Человеческий вариант Набокова. И я, малосентиментальный в общем-то человек, чуть не плакал, читая это место. Перечитывание «Пнина» было сродни расчесыванию раны. Тут уже не замечаешь ошибку Пнина, когда он слову logika сообщает «она» и «её» — «her».
Мог бы рассказать, что в Pale fire на странице 63 написано «not text, bat texture». Нет, про
