Бог смотрел на это сверху, неосознаваемый, как модные физические теории, он знал всё, и его было страшно. Капитану из романа Достоевского было проще — Бог был осязаем, ему звонили не по телефону, а в колокола, кресты и купола горели на солнце и страх Божий был встроен в жизнь накрепко. А в те поздние советские годы — кого детям было бояться? Не партии и правительства же — разве того, что гроб едет по твоей улице, страшный чёрный-пречёрный гроб…
Но вот этот страх заставлял учиться, поднимал на утреннюю пробежку — это было насилие особого рода, будто устав неизвестной армии.
Нет, всякий позитивный страх имеет неприятную оборотную сторону, но без страхов никак нельзя.
Учительница на своём учительском слёте справедливо волновалась — человек, который ничего не боится, не подлежит воспитанию. Она, кажется, повторяла французского философа Сартра, которого вряд ли читала.
А детей надо защищать — кто ж спорит? Обязательно надо — и вот, первого июня, какие-нибудь ответственные товарищи в костюмах поедут по городам и весям. Защитят и приголубят, ведь у нас защита такая, что море слёз, и счастье всего человечества в придачу.
В это время московские хиппи, люди-цветы, вместе с уже подрощенными детьми и уже внуками побредут в Царицыно, сядут там под одинокой сосной и запоют свои цветочные песни.
Всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко.
29.05.2017
Нужно что-то среднее (о травле негодяев во имя добра)
Добро победит зло. Поставит его на колени и размозжит ему голову бейсбольной битой.
Народное присловье
Мне не очень нравится слово bullying, — а его сейчас стали часто употреблять вместо хорошего русского слова «травля». Видимо, это от интуитивного желания обратиться к заёмному психотерапевтическому опыту.
Я и сам был объектом травли, пока неожиданно, сам для себя, вдруг не победил в драке в школьном туалете. Ничего героического в этом не было, да и пейзаж соответствующий — мокрый кафельный пол и унитазы без сидений.
Все эти разговоры возникли сейчас в связи с одной светской дамой, которую прочили в гражданские управляющие Исаакиевским собором, что пока ещё является музеем. Обнаружилось, что дама писала любовные романы, язык которых был далёк от набоковского. Общественность тут же принялась цитировать её тексты — я тоже сунул нос в это творчество и убедился, что язык действительно не набоковский, а романы я видал и похуже.
Раздался свист и улюлюканье (я, кстати, тоже отметился, резонно считая, что всякому писателю отрадно руководить каким-нибудь собором — и проч., и проч.). Честно говоря, я не уверен в организационных способностях этой дамы (равно как в отсутствии таковых). Наблюдал я успешных хозяйственников, писавших плохие стихи, и одарённых людей, разваливших вверенное им дело. Но есть такой закон общественного поршня, в котором сперва происходит свист и улюлюканье, а потом кто-нибудь обязательно восклицает: «Нельзя же так!»
Люди начинают оглядываться и понимают, что так, конечно, было нельзя. Но всё уже прошло — если мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист. Человек, который воззвал-таки к гуманизму, получает дополнительные бонусы за милосердие, но календарный лист закрыт, а, чаще всего уже оторван.
За всяким праздником наступает похмелье, потому что, чем безудержнее веселье, тем сильнее от него болит голова наутро. А вот если веселье знало некоторую узду — ничего, голова не болит.
«Нужно что-то среднее, да где ж его взять?» [336] — пел один исполнитель собственных стихов под гитару, неумеренная любовь к которому одних людей, в какой-то момент вызвала снисходительную иронию других.
Нормальная травля всегда, во всех странах и во все времена, подчиняется несложным законам готтентотской этики: «если мы травим негодяев, то это хорошо, а если кто-то травит нас, то они, во-первых, негодяи, а, во-вторых, это вовсе не хорошо».
При этом травля, как и коллективное убийство, ненаказуемы. «Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится» [337]. Удовлетворение своих страстей толпой кажется даже извинительным. Поскольку принцип коллективной ответственности нынче не в моде, участники, конечно, могут выразить позднее сожаление, отдать свою одежду в чистку, и вообще начать печалится и выговаривать друг другу.
Есть довольно много оправданий для коллективной травли, и они вполне рациональны.
Во-первых, публичный человек подписывает незримый общественный договор, где есть строчка мелким невидимым шрифтом о том, что его могут травить. (Замечу, кстати, что этот договор подписывает всякий младенец, появившись на свет — родился, так стал, значит, публичным персонажем. Не вылезал бы — может, всё и обошлось).
Во-вторых, отсутствие травли справедливо считается ущербом для биологического разнообразия. Накинешь узду на общественное остроумие, так повсюду настанет уныние вкупе с вырождением мысли.
Это так, но всякая травля имеет три стадии — ловкое смешное слово, к несчастью, не услышанное никем, кроме самого говорящего, затем — половодье чувств и общественный карнавал, столь живительный и прекрасный. И, наконец, на третьей стадии, толпа всё же отрывает кому-нибудь голову. При нынешней системе связности в обществе голову можно оторвать и бесконтактным способом.
Тут я хотел отвлечься, и рассказал историю про один из моих любимых рассказов Николая Лескова «Административная грация». Чем чаще про него рассказывать — тем лучше. Лесков написал эту историю после волнений в университетах Москвы и Харькова: «…„рукою властною“ современный просветитель России Делянов изверг из Московского университета профессора Муромцева и Ковалевского, и сопоставилось это, с каким безупречным макиавеллизмом был „убран“ один неприятный властям профессор Харьковского университета И. И. Дитятин, при графе Дмитрии Андреевиче Толстом» [338]. У Лескова рассказывается о том, как власть борется с вольнодумцами, а они, по мере сил, огрызаются. Сам губернатор не может ничего сделать с лидером общественного мнения, что преподаёт в университете, но вдруг этого профессора внезапно начинают травить свои же, исключают из одного «передового общества», «через неделю — из другого, а там и из третьего. И попечитель в удивлении доносит, что студенты его сперва на лекции в университете освистали, затем в ближайший же вечер в его домике все стекла в окнах побили… В газете, где ещё недавно каждую пустяковенную заметку его корпусом на самом видном месте печатали, вдруг от редакции заявление, что согласно единогласно выраженной воле сотрудников такой-то впредь участия не принимает… Ещё через неделю профессора нашли за городом на шоссе с простреленным виском и запиской, какую самоубийцы
