Союзы писателей, художников, композиторов - эти организации достались нам в наследство от СССР. Но каково их настоящее и будущее? Союз - особенная структура, включающая социальные и материальные кластеры.
Могу заявить с уверенностью, что у художников союз - это судьба. Конечно же, в большей степени данное высказывание относится к тем, кто вступил туда очень давно. Лично у меня взаимодействие с МОСХом началось в 80-е, сейчас я состою там уже около тридцати лет. В СССР отчётливо ощущались монументальность, солидность и даже некая брутальность этой организации.
На заре существования Страны Советов было множество группировок деятелей искусства, которых затем, по приказу свыше, накрыли несколькими огромными куполами-союзами и сказали: "Будьте лояльны нашей социалистической родине. При этом вы будете иметь заказы. Не дёргайтесь. Творческие искания допустимы". Хотя, конечно же, в случае художников во главу угла был поставлен соцреализм.
МОСХ пережил войну. После чего ещё как минимум декаду сохранял некую сосредоточенность и готовность. Но затем пошла расслабуха, начавшаяся примерно в 60-х, вместе со знаменитой "оттепелью". Тогда же партия в лице Хрущёва, последний раз пыталась командовать художниками над которым все, по сути, смеялись. Вспомнить хотя бы небезызвестную выставку в Манеже, о которой до сих пор ходят легенды, во многом касающиеся резкой реакции "Никиты" на вывешенные там картины.
В 1975 г. на базе горкома графиков образовалось независимое, почти андеграундное движение, в рамках которого проводились выставки художников, фотографов и Бог знает кого вообще. И этот запретный плод неожиданно оказался столь желанным для всей тогдашней условно-либеральной общественности, что туда постоянно выстраивались огромные очереди. Громыко, по легендам, держал у себя в кабинете альбом Глазунова. Но Академия Глазунова - совершенно отдельное и своеобразное явление, где всегда шли своей дорогой.
Потом власть то ли устала, то ли утомилась, то ли потеряла всяческий интерес и мотивацию. И тогда сверху как бы просто сказали: "Вот вам деньги, вот вам условные соглядатаи, вот вам конторка, которая будет как бы следить за вашей деятельностью". В поздние годы существования СССР влияние партии было абсолютно несущественным. В парторги выбирались художники - почему-то всегда "среднячки", они-то и обеспечивали какую-то связь с руководящими государственными органами.
Говорю это как последний парторг МОСХа. Предложение занять эту должность поступило, когда я вернулся из Афганистана. Сделали его очень мною уважаемые художники-графики. В те времена мы вели борьбу с так называемым крайне левым крылом.
В 1989 году я вступил в партию, на следующий год уже был парторгом всего МОСХа, а в 1991 году подвластная мне ячейка разбежалась. Это, кстати, не упрёк тем, кто не делал никаких демонстративных действий, а просто убрал партбилет в дальний ящик. Просто в те времена случались многие публичные выходки с поджогами несчастных корочек, с презрительными их швыряниями куда ни попадя.
Тогда вышло так, что человек, который больше всех звал меня вступить в партию, первым написал заявление о выходе из неё и принялся рассказывать о том, какое огромное зло представляет собой вся эта организация. Через двадцать лет этот же человек говорит мне: "Боже мой, какая у нас была жизнь прекрасная, ездили по всем городам и весям, бывали на камчатках и сахалинах, в архангельсках и мурмансках, и все командировки оплачивались государством". Удивляюсь: "Но ты же сам тогда принёс мне заявление о выходе из партии". На что в ответ слышу: "Я ничего тебе не писал". Парирую: "Это заявление лежит в одном из моих ящиков". Может быть, всё произошло когда-то слишком молниеносно, без должного осознания важности принимаемых решений.
Остаётся проблема академии, которая всегда была неким Олимпом, возвышающимся над всеми союзами. Там работали самые крупные мастера. Академия, казалось, пришла к нам из глубины веков, ещё из царской России.
Нынешняя же академия превратилась в явление весьма странное. Туда принимают людей, пишущих пейзажи Парижа и Италии. Куда же подевались Мурманск, Воронеж, Днепропетровск, Владивосток или хотя бы подмосковный Зеленоград?
Алексей Касмынин
21 марта 2013 63 0
David BOWIE. "The Next Day" (ISO/Columbia)
Внутреннее влечение к пуризму, неосознанно находящееся, кажется, в каждой голове, диктует простую формулу: "Музыкальный альбом являет собой обособленное художественное произведение, а значит, и оценивать его нужно как находящийся в вакууме продукт, никак не связанный с обширной историей музыки". Но что делать тогда, когда сам автор (речь идёт о последнем на сегодняшний день релизе Дэвида Боуи) в качестве обложки для нового альбома "The Next Day" применяет частично закрытую белым квадратом обложку "Heroes" - пластинки, вышедшей тридцать шесть лет назад? Хорошо, указанные выше требования пуризма, конечно же, фактически неосуществимы и абсурдны. Просто иногда вполне приличные записи, книги и фильмы страдают, остаются в тени забвения только потому, что у их создателей в прошлом были работы куда более значительные и своевременные.
И всё же закрытая белым квадратом фотография с монохромной интерпретацией тогда ещё молодым Боуи картины кисти Эриха Хеккеля - словно бы прямой намёк на то, что теперь пришло время автобиографий. С другой стороны, автор обложки "The Next Day" - дизайнер Джонатан Барбрук прокомментировал её как "забвение или уничтожение прошлого". После прослушивания складывается ощущение, что "Следующий День" - это обращение, скорее, к сложившейся мифологии Боуи, родом из 70-х, к тому же "Heroes", нежели какой-то прогрессивный материал, похожий на спорные альбомы 90-х. В общем-то, на этом можно было бы и закончить, обозвав 24-й студийный релиз Дэвида Боуи "ещё одним альбомом", если бы пластинка не содержала обособленную музыкальную ценность, не была так "ладно скроена".
Случись "The Next Day" через год-два после "Reality", могло последовать две реакции. Первая: приятие и постановка в ряд к остальным альбомам, второе: специалисты отрасли звукозаписи провозгласили бы его новым трендом развития всего музыкального саунда. Но в реальности вышло так, что вакуум между предпоследним и последним альбомом Дэвида Боуи составил десять лет, и первые же новости о новой пластинке вызвали такую реакцию, которая на просторах интернета сравнима с рёвом, заглушившим звуки первого сингла.
Ну, и музыкальный бизнес не стоял на месте. Вдоволь наигравшись с прозрачностью чистотой, пришедшими под конец 90-х, когда "дорогие" записи полностью избавились от большинства дефектов звукозаписывающей техники, во второй половине 2000-х все задались вопросом: а что дальше? Слушатель, сам того не осознавая, ищет не только новый музыкальный материал, но и новый, подсознательно развлекающий его слух саунд. В итоге на сегодняшний день наблюдается стойкая тенденция "затемнения" общего микса. Не стоит путать этот процесс с "войной за громкость", которая, по всей видимости, и не думает утихать. Речь идёт о том, что обертона на новых записях приобретают огромную массу и почти гротескную шероховатость, отчего саунд становится будто бы мрачнее, как морёный дуб. Прозрачность и отчётливость не теряются, инструменты не обрастают ненужными эффектами, работа идёт с обертоном. И "The Next Day" как раз выдержан в этом ключе. Хочется даже сказать, что это самый "тяжёлый" альбом Дэвида Боуи, самый хард-роковый. По звуку - это так.
Отчасти пугали цифры. Огромные паузы между записями сгубили немало проектов. Во-первых, с каждым годом возрастают ожидания публики, во-вторых, легко можно угодить в ловушку "перепродюсированности", куда с грохотом рухнул последний опыт Guns'n'Roses - "Chinese Democracy". Обошлось: новый альбом Боуи обладает некоей ненатужностью, будто бы все элементы подошли друг к другу легко, их не нужно было подгонять кувалдой. Это вовсе не значит, что он звучит дёшево или простовато: здесь и вставки различных инструментов, и обращения к снова входящей в моду психоделике.
По своему смысловому тону "The Next Day" - будто бы медитация Боуи на тему собственного музыкального прошлого, перешедшая в другую фазу и полностью, казалось бы, отдалившаяся от первоначальной идеи. И всё же ностальгические подтексты ощущаются в каждой композиции. Альбом начинается мрачно и сердито с маршевой манифестации: "Вот я здесь, Ещё не совсем умираю, И тело моё в пустом дереве, Чьи ветви бросают тени На мои эшафоты, И на следующий день". И продолжается картиной звёзд, которые вроде бы почти мыслящие сущности и следят за нами не очень-то и по-доброму, потом рисует картины спонтанности бытия и приходит к композиции "Valentine's Day", на которую достаточно взглянуть лишь слегка "под углом", чтобы предположить, что она связана с захлестнувшей США волной школьных расстрелов. После происходит своеобразный перелом, будто бы предлагающий сместиться в некую иную плоскость настроений, не связанных с катарсисом или появлением какой-то надежды, а скорее с приятием и поиском себя в довольно-таки безумном мире.
