меня понедельник какой-то. Профессор математики уехал на дачу к завкафедрой, сурок куда-то подевался, тени никакой нет, придётся писать про Луговского.
Извините, если кого обидел.
02 февраля 2007
История про поэта Луговского
Так вот, про Луговского. Жизнь поэта Луговского, между тем, очень интересна.
Владимир Луговской родился в 1901 году, и прожил всего пятьдесят шесть лет — он служил в Красной Армии, был следователем МУРа, окончил Военно-педагогический институт. Его окружала молодёжь — Симонов, который был тогда поэтом, Долматовский и Алигер — но всё это было до войны.
Очень много людей смотрели великий фильм Германа "Двадцать дней без войны". Там есть эпизодический герой, что сидит в эвакуации, и спрашивает приехавшего туда в командировку героя главного, собственно Лопахина: "Наверно, наслушался там, в Москве, издевок по моему адресу"?
Тот кивает, а сам смотрит на него: "Нет, Вячеслав не был похож на человека, струсившего на войне, но счастливого тем, что он спасся от нее. Он был не просто несчастен, он был болен своим несчастьем. И те издевки над ним, которые слышал Лопатин в Москве, при всем своем внешнем правдоподобии были несправедливы.
Предполагалось, что, спасшись от войны, он сделал именно то, чего хотел. А он, спасшись от войны, сделал то, чего не хотел делать. И в этом состояло его несчастье. Да, да, да! Все против него! Он всю жизнь писал стихи о мужестве, и читал их своим медным, мужественным голосом, и при случае давал понять, что участвовал и в гражданской войне, и в боях с басмачами. Он постоянно ездил по пограничным заставам и считался старым другом пограничников, и его кабинет был до потолка завешан оружием. И в тридцать девятом году, после того, как почти бескровно освободили Западную Украину и Западную Белоруссию, вернулся в Москву весь в ремнях, и выглядел в форме как само мужество, и заставил всех верить, что, случись большая война — уж кто-кто, а он на нее — первым!
И вдруг, когда она случилась, еще не доехав до нее, после первой большой бомбежки вернулся с дороги в Москву и лег в больницу, а еще через месяц оказался безвыездно здесь, в Ташкенте. Было не с ним одним; было и с другими такими же сорокалетними, как он. И на фронт не ездили, а просто эвакуировались, уехали. Приняли близко, некоторые даже слишком близко, к сердцу советы сберечь себя для литературы и получили разные брони.
Но другим как-то забыли это, спустили — кому раньше, кому позже. А ему — нет, не забыли! Слишком уж не сходилось то, чего от него ждали, с тем, что вышло…
"Но ведь и он сам тоже, наверное, ждал от себя другого, чем вышло? И не может этого ни забыть, ни простить себе, — думал Лопатин, глядя на молча сидевшего Вячеслава Викторовича. — Иначе о чем говорить и зачем говорить?"
— Можешь мне не верить, — наконец оторвав руки от лица и положив их перед собой на стол, сказал Вячеслав Викторович, — но я правда заболел тогда. Страшно, глупо, может быть, для когото неправдоподобно, но заболел. Когда наш эшелон там, не доезжая Минска, разнесло в щепы и я вылез из-под откоса, среди стонов, среди кусков людского мяса, только что бывших людьми, я понял, что не смогу сесть на другой поезд и ехать еще раз через все это — туда. Меня рвало раз за разом, до желчи, до пустоты, и я не мог преодолеть себя. Я вернулся в Москву с этой трясучкой, которая и до сих пор не прошла. И врачи мне сказали, что я болен, что у меня после шокового потрясения… — Он употребил латинское название болезни, которое Лопатин где-то слышал. — Я не просил; они сами, видя мое состояние, отправили меня на комиссию и демобилизовали.
"Не был бы ты известный писатель, на комиссию, может, и послали б, а демобилизовали бы вряд ли! Отправили бы на первое время в тыловые части, с ограниченной годностью", — жестоко подумал Лопатин, не из неприязни к Вячеславу, а просто так, для точности. В таких вещах он любил точность.
И Вячеслав Викторович словно угадал его мысли:
— Не думай, я понимаю, что с кем-то другим могли бы и по другому. Но со мной так. И наверно, правильно. Ты можешь сказать, что еще не поздно, что я могу попроситься, и мне разрешат поехать в какую-нибудь армейскую газету. Наверно. Но я не могу. И не потому, что цепляюсь за жизнь. Не цепляюсь. Совершенно не хочу жить. Но боюсь самого себя. Боюсь во второй раз того же позора. Я не могу перешагнуть не через страх смерти, а через ужас этой боязни за самого себя. Что ты молчишь, как проклятый? Что я еще должен тебе сказать, чтобы ты сам наконец заговорил"?!
Дальше следует долгий ночной разговор, тоже очень интересный, но пересказывать его сложно и долго. Он выкрикнул это с такой жаждой, чтобы его кто-то оправдал, нашел для него слова утешения, что Лопатину стало не по себе от сознания, что у него нет за душой таких слов". Дальше следует долгий ночной разговор, тоже очень интересный, но пересказывать его сложно и долго — желающим разобраться с нюансами я предлагаю обратиться к тексту Константина Симонова (есть в Сети), который очень интересен в акцентах. Составление собственного мнение о поведении людей в времена, когда все виноваты и виноватых нет — дело опасное, но не бесполезное.
Но самое интересное, что Луговской абсолютно состоялся как народный поэт. И не в том дело, что он как-то подавил в себе тот давний страх, выпускал после войны стихи книга за книгой — мне эти стихи не очень интересны. Но вот «Вставайте, люди русские»! — стихотворение, что навсегда соединено с музыкой Прокофьева я слышу повсеместно.
Извините, если кого обидел.
02 февраля 2007
Напоминание:
Не забыть рассказать про картину маслом "Писатель в своём гостиничном номере, ожидающий девок" (не про меня).
Извините, если кого обидел.
04 февраля 2007
История про разговоры DCCCXIX
— Послушайте, Березин, а вы уже готовы встретить нас весьма горячо в пятницу с утра? Волнуюсь.
— Да, уже спрятал серебряные ложечки.
— И не говорите! Вот, помню, приходил к нам такой Березин, из московских Березиных… Да, вы правы, нечеловечески правы!
— Помню, да. Я ещё тогда смекнул, что в
