Живой Журнал. Публикации 2007 - Владимир Сергеевич Березин

Михаил Гибельман, и понятно, что не от хорошей жизни писатель в России берёт себе псевдоним. У Рощина классическая биография советского писателя — с географическими переменами и долгим путём к признанию. Он жил в Крыму перед войной, затем эвакуация, затем он работает фрезеровщиком на московском заводе, потом пишет статьи в газету, и, наконец, учится в Литературном институте. Далее следует перерыв в биографии, когда он живёт в Камышине, потом возвращается в конце пятидесятых в Москву, работает в "Новом мире".

Дальше следует само общественное признание — и всё остальное менее интересно.

Так вот — это классическая судьба советского писателя послевоенного времени. Ну, да — не без очевидных конфликтов с властью — в 1963 году он написал пьесу "Седьмой подвиг Геракла", и её запретили, а поставили наново только в конце восьмидесятых. Но времена "вполне вегетарианские" и "Валентин и Валентина", поставлена и во МХАТе, и в "Современнике", и в БДТ, а потом и во множестве других театров. Вышел ворох фильмов по пьесам — всё та же "Валентин и Валентина", "Старый Новый год", "Роковая ошибка" и "Шура и Просвирняк". Абсолютное признание таких пьес как «Торопитесь делать добро» и рощинский "Эшелон", что Галина Волчек ставила и в Москве, и в Хьюстоне — тоже показатель славы.

Я их видел, таких писателей. Они были крепкие, часто похожие на белые грибы. Люди с удивительно похожими судьбами.

Оказалось при этом, что сейчас на пьесы Рощина устойчивый спрос — не знаю как с постановкой, но со чтением — это так. Всё дело в ностальгии — потому что на ностальгии большой спрос. Не на социальное устройство прошлого (в одном хорошем фильме эмигрант долго распинается о тяге к прошлому, а когда по волшебству переносится в Ленинград на Московский проспект, то начинает панически орать, увидев статую Ленина). Это ностальгия именно по бытовым переживаниям.

У Рощина, кстати, была такая пьеса "Дружина", что предваряет другой фильм Мамина — "Бакенбарды". Действие пьесы происходит в маленьком южном городке народные дружинники захватывают власть, и начинается угрюмый военный коммунизм со всякими безобразиями. Но Рощин написал её в 1965 году, и, понятно, какая судьба была у этого текста. Пьесу напечатали только в 2000 году, и, вот теперь — во втором томе этого собрания.

Интересно, как читаются тексты прошлого. Если не брать в расчёт титанов, то существует три типа таких не утративших популярность текстов:

— удивительный, исполненный безумия трэш, который можно пересказывать или зачитывать в застолье на манер хорового чтения журнала "Корея".

— вещи безусловно свидетельствующие о времени — такими были пьесы Погодина. В них масса мелочей, подробностей и проговорок.

— вещи, что повествуют об универсальных эмоциях — добротное описание течения жизни, рефлексия по поводу быта, переживания — они-то [как в этом случае] должны пользоваться спросом.

Если писатели — это одно, то вот стареющая драматургия — совсем другое. Например, не то, что "Чужая тень" и "Русский вопрос", но шатровская "лениниана" у меня вызывает приступ интереса — там просто пир духа" "Все хотят, чтобы Сталин ушёл, но он остаётся. Занавес". Сейчас он, кажется, что-то написал для Ванессы Редгрейв — про Ленина, кажется. Было бы интересно, еслибы его тогда сыграл Закаев.

Хер его знает, какая мысль у меня ещё по этому поводу была, но сейчас я лучше схожу на кухню, а потом продолжу.

Извините, если кого обидел.

25 января 2007

В продолжение истории про последний роман Павича, нужно сказать, что он у меня оставил странное впечатление. Как уже где-то написал Миша Визель — там почти нет чудес, вернее, все они вполне объясняются в рамках унылого полицейского протокола. К тому же, там есть хорошая сцена разговора, когда писатель говорит с одноклассником. Одноклассник упрекает писателя в том, в чём обычно упрекают Павича:

— Я в твоих книгах ничего не понимаю.

— А почему там нужно что-то понимать? Мои книги как шведский стол. Берёшь что хочешь и сколько хочешь, с какой стороны стола не начнёшь. Я предложил тебе свободу выбора, а ты растерялся и от изобилия, и от свободы, как буриданов осёл, который издох между двумя охапками сена, оттого что мне мог решить, с которой начать.

То есть, речь идёт о том самом изобилии метафор в каждом абзаце.

В этой книге есть некоторая оборотная сторона — мёртвый писатель, который рассказывает о своей жизни, а записывает это его вдова — сам Павич. Будто он, упаси Господи, собрался умирать, и репетирует на бумаге этот процесс.

Вдова писателя в этом романе рассказывает, что муж её в конце концов сошёл с ума и перед смертью уверял, что из дома, как птицы, вылетели все книги. Часть из них запуталась в проводах и упала на землю: «он якобы видел, как один такой раненный экземпляр «Внутренней стороны ветра» валяется в луже».

Всё это очень красиво, но производит несколько жутковатое впечатление.

Извините, если кого обидел.

29 января 2007

Мне принесли альбом карикатур. Это непростой альбом, а история русской и советской карикатуры — от войны 1812 года до Перестройки. От «Постой, басурман! Я и тебя накормлю!» к «Придут из ОБХСС, скажи, что всё это золотая рыбка подарила».

Граждане, обступившие новые «Жигули»-«копейку», причём на карикатуре его ещё называют иначе: «Не мучь ребёнка, купи «ФИАТ»»! Действительно, в то время его чуть не назвали "ВИЛ", а хотели ещё — "Слава".

Совершенно замечательный Пиночет с погонами в виде окровавленных топоров.

Это удивительно сильное впечатление — потому что карикатура (особенно газетная) всегда прибита гвоздями к календарю. Не объяснить, отчего захолонуло сердце и чему смеёшься — подступило племя младое, незнакомое — не знает, отчего футболисты пинают кочан капусты в ворота овощебазы.

Упыри сидят на Уолл-стрите, и всё эта стилистика Юлия Ганфа, похожая на «В купе под диваном лежала она — костлява, беззуба, безброва, лежала холодная братцы война, поверьте на честное слово…» А вот во фронтовых плакатах я обнаружил: