смысле, как он к здоровью относится.
И всё это "…пытались постичь мы, не знавшие войн, за воинственный клич принимавшие вой, тайну слова "приказ", назначенье границ, смысл атаки и лязг боевых колесниц" — исчезает. Некому крикнуть "Значит, нужные книги ты в детстве читал! " — потому что общих книг уже нет. Суверенитет исчез как ценность, смерть за веру кажется смешной или отвратительной, вещи стали одноразовыми — кто бы в это поверил двести лет назад?
Или кто бы поверил в то, что туризм станет такой общечеловеческой ценностью?
Извините, если кого обидел.
22 января 2007
История про разговоры DCCCIX
— А ты, поди, цену заломил! Хотел быть с владычецей морскою… И проч.
— Ну, что ты. Я субординацию знаю. Попросил менее, чем Лукьяненко. Правда, более, чем Перумов.
— Кстати, в этой книге, что я не читаю, на последних нескольких последних страницах неведомая живность пытается вступить в ментальный контакт с героем, но поздно — на неё уже свалился боезапас системы залпового огня. (Это такой мотив «Соляриса», живой океан которого, по недомыслию мучили жёстким излучением).
— Ни хрена. Это мотив сербов с мусульманами, которые на переговоры пошли только под конец. Но машинку не остановить. А нехрен лезть было на наш мирный юг, нехрен.
— Да, да! Это мотив газового конфликта Украины с Россией, когда хохлы уже согласились на 160, а Газпром им — нету! по 160 были вчера, но очень маленькие, а сегодня очень большие, ну звери просто, но по 230!
Извините, если кого обидел.
22 января 2007
История про разговоры DCCCX
— Это что. Я вот любителей «Мастера и Маргариты» как-то больше не люблю, чем саму книгу.
— Не так страшен Толкиен, как тот, у кого он под подушкой. Ты не представляешь, до чего дошла сейчас молодёжь… В нашу голодную молодость мы так не извращались.
— В голодной молодости я пончики с горчицей ел. Она бесплатная была.
— Везука тебе… А у нас и горчицу в глаза никто не видел…
— Горчицу в глаза… Отдаёт китайской кухней. Или китайскими пытками.
— Я надалеко от твоего дома нашел пончичную. Обожрался до икоты.
— Это где это?
— У Второго Часового
— Ничего себе неподалёку! Двадцать минут идти! И всё равно непонятно — в помещении магазина "Путь к себе через пончик"? Под мостом? В булочной? Было бы, впрочем, эстетично, если бы пончиковая была утешительным призом на пути разорившихся, бредущих из казино "Голден Палас".
— Прямо у выхода, слева на улице, аккурат на тропе разоренных.
— У выхода откуда?
— Опять за свое? Выходишь из Второго Часового. Слева пончичная! Тебе привезти?
— Привези тепленьких. В таких случаях монголы клали под седло.
— Там вон по Тверской девушки лошадкам на пропитание собирают… Вот им под седло и подсунуть надо…
Извините, если кого обидел.
23 января 2007
История про разговоры DCCCXI
— Можно это делать одновременно.
— Гениально! Спать на столе. А есть в постели.
— Зачем разделять? Соединить стол с постелью — это запросто. Я вам как писатель-теоретик это говорю.
— Это уж какое-то столовое извращение, извините.
— Вот вам, как писателю-теоретику, явно не приходилось спать на крошках.
— Мне? Не приходилось?!! Да за кого вы меня держите?!!!
— Я?! Я вас не держу. Это, извините, поклёп! Я вилку в данный момент держу. Вернее, почти роняю.
Извините, если кого обидел.
24 января 2007
История про Татьянин день
Каждый год я пишу одно и то же — с праздником, да-да, с праздником.
Это всегда был, после новогоднего оливье, конечно, самый частный праздник, не казённый юбилей, не обременительное послушание дня рождения, не страшные и странные поздравления любимых с годовщиной мук пресвитера Валентина, которому не то отрезали голову, не то задавили в жуткой и кромешной давке бунта. Это был и есть праздник равных, тех поколений, что рядами валятся в былое, в лыжных курточках щенята — смерти ни одной. То, что ты уже летишь, роднит с тем, что только на гребне, за партой, у доски. И вот ты как пёс облезлый, смотришь в окно — неизвестно кто, на манер светлейшего князя, останется среди нас последним лицеистом, мы толсты и лысы, могилы друзей по всему миру, включая антиподов, Миша, Володя, Серёжа, метель и ветер, время заносит нас песком, рты наши набиты ватой ненужных слов, глаза залиты, увы, не водкой, а солёной водой, мы как римляне после Одоакра, что видели два мира — до и после и ни один из них не лучше. Голос классика шепчет, что в Москве один Университет, и мы готовы согласиться с неприятным персонажем — один ведь, один, другому не быть, всё самое главное записано в огромной книге мёртвой девушки у входа, что страдала дальнозоркостью, там, в каменной зачётке на девичьем колене всё — наши отметки и судьбы, но быть или не быть, решает не она, и её приятель, стоящий поодаль, потому что на всякое центростремительное находится центробежное. Чётвёртый Рим уже приютил весь выпуск а век железный вколотил свои сваи в нашу жизнь, проколол время стальными скрепками, а мы пытаемся нарастить на них своё слабое мясо, а они в ответ лишь ржавеют. Только навсегда над нами гудит в промозглом ветру жестяная звезда Ленинских гор, спрятана она в лавровых кустах, кусты — среди облаков, а облака так высоко, что звезду не снять, листву не сорвать, прошлого не забыть, холодит наше прошлое мрамор цокольных этажей, стоит в ушах грохот дубовых парт, рябит в глазах от ярусов аудиторий, и в прошлое не вернуться.
С праздником.
Извините, если кого обидел.
25 января 2007
История про жену Нестерова
Нет, всё же жена Нестерова — героическая женщина. Дай Бог ей здоровья.
Извините, если кого обидел.
25 января 2007
История про драматурга Рощина
В связи с давнишними разговорами о ностальгии как товаре, начал размышлять о драматурге Рощине.
Есть такой тип писателя, что как бы известен, а пройдёт несколько лет — чорт знает что такое. Ты помнишь имя, а более ничего не помнишь. О чём пьеса "Валентин и Валентина", о чем "Старый Новый год" — непонятно.
Это при том, что я, в общем хорошо представляю себе, что Михаил Рощин родился в Казани, что отец его был
