был администратором 8chan и видел, что происходит: самые успешные мемы – те, которые больше других провоцируют гнев» [18]. Перефразируя Юджина Такера, можно сказать, что апогей человеческого – в способности раздражать другого.
Аналогичная история произошла с акторно-сетевой теорией, которая просто не могла учесть в расчетах темную сторону социальных медиаплатформ. Всё это не должно было случиться. Стало слишком очевидно, что для школы Латура с ее «мэппингом без идеалов» политэкономия оказалась слепым пятном. В какой-то момент, начиная с конца 1990-х годов, академики и теоретики перестали успевать за стратегией гиперроста Кремниевой долины и ее венчурными капиталистами, которые по принципу «двигайся быстро и ломай преграды» тихой сапой финансировали переход от неолиберальных рынков к созданию монополий. Мудрость для избранных говорит нам, что конкуренция – удел проигравших. Идея того, что боты – тоже действующие субъекты, когда-то казавшаяся незаурядной, потеряла значение.
Зепп Эккенхауссен, в прошлом студент-активист, а ныне научный сотрудник Института сетевых культур, особо обращает внимание на роль сети как бизнес-модели. «Сети генерируют данные, а данные – это деньги. Само собой разумеется, это не обычные пользователи. В такой модели из сети постоянно извлекается прибавочная стоимость. Не секрет, что это происходит в социальных медиа, но и в самоорганизованных сетях солидарности тоже. Похоже, что эти механизмы работают тем лучше, чем сильнее изоляция прекарных субъектов и чем больше она ощущается – например, в художественной среде. Тоска по сообществу делает нас легкой добычей. Готовность свободно делиться и устанавливать искренние связи может легко привести к „огораживанию общего“. Вспомним, как ученые попали в бизнес-ловушку academia.edu: загружая все свои тексты на сайт, они были совершенно уверены, что делятся ими только со своим сообществом и что их труд не станет предметом эксплуатации» [19].
Нильс тен Увер, активист и исследователь, изучающий тему данных, подчеркивает аспект невидимости сетей: «Они упорядочивают наши жизни, общества, машины и города. Когда сети проявляют себя, это выглядит почти абсурдно: мы знаем, что они есть и хотим их видеть, но они всегда остаются скрыты хотя бы отчасти. Они ускользают от полного постижения. Это происходит вне зависимости от того, что мы строим поверх сетей для того, чтобы они казались взаимосвязанными, централизованными и едиными. Сети в фундаменте становятся видимы только в моменты перемен, разрывов и кризисов». Нильс считает, что сети существуют, но не любят лишнего внимания: «Сеть – это сложная совокупность, множественность без четких границ, и она не функционирует так, как от нее ожидают. Ее нельзя полностью увидеть и понять. Посеяв хаос в мире, сети возвращаются туда, где им самое место, – в подполье. У движений, построенных поверх сетей, может быть две судьбы – либо раствориться обратно в распределенную структуру сети (и остаться движением!), либо подвергнуться централизации – в таком случае они остаются замкнуты в пределах самой сети, следуя логике институционализации. Нужно мыслить масштабно, но не рассчитывать на многое. Нет ничего дурного в том, чтобы быть в подполье» [20].
Вот что говорит Брайан Холмс, заслуженный евро-американский теоретик культуры: «В современной коммуникационной сети каждый из человеческих узлов – это социализированный индивид, возникающий из глубины коллективного времени, будь то века или тысячелетия. Теоретик сетей Мануэль Кастельс был совершенно неправ: Сеть и «я» не противоположны онтологически, напротив, они постоянно переплетаются на всех уровнях. Это значит, что для успешной сетевой самоорганизации от участников требуется выработать явную этику и общий культурный горизонт, чтобы преодолеть унаследованные рамки убеждений и поведения. Это уже известно на практике анархистам: их сообщества, как правило, предполагают наличие всеобъемлющего философского измерения, а также тщательно сформулированные правила общежития. На противоположном конце политического спектра это известно радикальным исламистам: они скрепляли свои сети, опираясь на древние религиозные верования и обновленные законы шариата. Именно поэтому такие группы смогли вырваться вперед в первых итерациях сетевой политики, начавшихся в 1999 и 2001 годах соответственно. Тем временем теоретики медиа, в том числе и я, развивали идею о том, что компьютерная медиасистема, если строить ее при помощи бесплатного софта, позволяет порвать с прошлым – вдруг освободиться от корпоративных каналов, построенных на манипуляции и так долго блокировавших спонтанную самоорганизацию. Но – вот беда – это оказалось неправдой».
Что сети представляют собой сегодня и как мы можем их переосмыслить? Холмс считает, что мы всё еще живем в сетевых обществах. «Я по-прежнему много работаю на технологических платформах над самоорганизованными сетями, такими как карта/геоблог, который я сейчас создаю для сети «Река антропоцена». Однако очевидно, что не технологические изобретения, будь то микропроцессор или протокол TCP/IP, создают сетевые структуры. Их создают люди, которые вместе работают над преобразованием не только своих технологических инструментов, но и своих культурных горизонтов и, прежде всего, своего кодекса повседневной этики. Как проделать такую глубокую культурную и философскую работу, не забывая при этом о сложных технологиях, от которых сегодня зависит большинство повседневных социальных взаимодействий? Именно в этом сейчас и состоит политический вопрос» [21].
Амстердамский активист Джо ван дер Спек занимается горизонтальными мигрантскими сетями и вовлечен в деятельность местного движения «Мы здесь» («We Are Here») с момента его основания: он работает с мигрантами, выведенными за пределы легального поля. Он предлагает обратить внимание на криминальные, мигрантские и семейные сети, дарквеб и другие существующие в интернете социальные формы, «которые прямо противостоят наслаждениям и мукам платформ. Наверное, характерным для них является сохранение некоторых аналоговых свойств, которые дают иммунитет против алгоритмов и хищнических цифровых корпораций» [22].
Исследователь прекарности Алекс Фоти считает, что «различие между техническими и социальными сетями теперь размыто, поскольку на первый план выходят политические и этические аспекты алгоритмических технологий». Он призывает создавать собственные платформенные партии и организации – ведь «изолированные индивидуумы в социальных медиа куда слабее партийных клик, которые командуют армиями ботов и не гнушаются медийными манипуляциями. Онлайн-платформы – единственный способ быстро увеличить число членов и власть. Федерализм когда-то лежал в основе Европейского союза, но он не равен горизонтальности. Нам нужна федеративная республика Европы, федеративные хакеры Союза, федеративные коллективы ксенофеминисток и т. д. Время праведности прошло, настало время эффективности. Антисистемным силам нужны интеллектуальные дискуссии, но также нужна и общая линия, и особенно дисциплинированные местные кадры, готовые бороться за планету против капитализма ископаемого топлива (fossil capitalism). Речь идет о разработке зеленой антикапиталистической идеологии, которая придаст смысл борьбе, а также организации, которая будет воплощать и реализовывать эту идеологию, особенно если после экологической катастрофы начнутся гражданские войны» [23].
Из совокупности опыта последних десятилетий возникает новое понятие сетевого техноволюнтаризма. Забудьте про автоматизированные процессы и навязанные апдейты. Сила
