в этой обители бед
Ничего постоянного, прочного нет [381].
Омар Хайям (Перевод Г. Плисецкого)
Издатель считает, что его конкуренты — другие издатели. На самом же деле он конкурирует с поставщиками парусных шлюпок, теннисных ракеток, игральных карт и лыж, то есть со всеми, кто обеспечивает другие формы развлечения. Если пивовары позаботились о рекламе, а издатели — нет, то лишнее пиво будет куплено на деньги, выкроенные за счет отказа от покупки книг [382].
Сирил Норкотт Паркинсон. The Law, or Still in Pursuit (1979)
Много лет назад я задумал защитить диссертацию по философии. Писал я работу под названием «Мифология любовного этикета», и была она посвящена коротким любовным романам. На дворе стояли девяностые, время бурное и радостное для тех, кому нечего было терять. При этом обнаружилось то, чем настоящая наука брезговала не по идеологическим соображениям, а так, из прошлой фанаберии, достойно изучения. Возникала та самая «весёлая наука», о которой говорил один классик.
При этом она всё равно была испугана, и от испуга рядилась в прежнее наукообразие. Молодые люди начинали разговаривать на птичьем языке, взятом напрокат у тех французских философов, которые по меткому выражению Пелевина, были «похожи на банду конокрадов, с гиканьем и свистом, угоняющих в сторону леса последние остатки здравого смысла».
Многие были ушиблены книгой Кавелти о формульной литературе, кусочек из неё напечатало «Новое литературное обозрение» в 1996 году [383]. В общем, жизнь переменилась, и люди судорожно искали языки для её описания.
Уже сейчас я, переменив сферу интересов и саму жизнь переменив несколько раз, обнаружил, чем вошёл в историю. Об этом мне сообщает АО «Издательство „Просвещение“» в заметке на своём сайте под названием: «Продолжаем расширение словарного запаса!»:
«Лавбургер. Этот термин, возникший по аналогии с гамбургерами и чизбургерами, ввел в речевую практику Владимир Березин статьей, которая так и называлась — „Введение в лавбургер“ („Литературная газета“, 31.01.1995). С тех пор под лавбургерами понимают короткие романы, написанные женщинами (либо под „женскими“ псевдонимами) о женщинах и для женщин, причем все содержание этих романов должно исчерпываться любовными историями, изложенными в технике так называемого формульного письма и непременно завершающимися хеппи-эндами» — на самом деле это цитата из хорошей книги Сергея Чупринина о современной литературе [384].
Итак, можно было сдохнуть в 1995 году и не тратить времени, усилий на написание романов, да и на всё остальное.
Более прочих рассказов Шаламова мне нравится тот, где героя на Колыме, уже в лагере, решают расстрелять. И вот он понимает, что происходит, и его переполняет не страх, а чувство досады: зачем он работал сегодня, можно было не работать — конец-то один.
Но тут я съездил в великий город Санкт-Петербург на конференцию «Культтовары». Это было очень интересное мероприятие, где я рассказывал примерно про это, но всё-таки слушая и других умных людей. (Это заслуживает отдельного рассказа, но сейчас я не о том).
Культура давно стала товаром. Она давно уже массова и одновременно превращается в товар. В товарном мире большинство писателей ведёт себя как некоторые врачи — нам делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем. Причём получающие деньги при этом думают, что они получили индульгенцию на плохое письмо.
И мой опыт показывает, что лучше всего непонятные тебе явления описываются с точки зрения экономики — смотри, как устроены финансовые потоки, и большая часть явлений, казавшаяся тебе загадочными, прояснится.
Те давние годы с их спорами об Александре Марининой и том, можно ли считать детектив хорошей литературой, минули. А я помню безумные круглые столы о духовности, о том, как нужно оградить и сохранить, с обязательной просьбой-намёком о деньгах в конце. Потом пришли разговоры о Сети, и том, убьёт ли она литературу. В этих бесконечных статьях и обсуждениях общее было одно — как в известной остроте: <…> — есть, а слова нет. Потому что все путались в терминах — было ясно, что есть что-то массовое, а что-то немассовое, что ему, массовому, противопоставить — непонятно. То ли «высокое», то ли «элитарное». Всё выходило вкривь и вкось — только большие финансовые батальоны где-то за стенами этих залов делали своё неспешное дело.
Культурные люди говорили о «массовом» ощупывая своего воображаемого слона. При этом, ощупывая хобот, они вдруг обнаруживали, что держатся за хвост. Джаз перемещался из массового в элитарное поле, одна и та же мелодия Beatles была то массовой, то элитарной, то, превратившись в звонок на телефоне — неизвестно какой.
В общем, простор был несказанный.
Сейчас прежние разговоры поутихли — и вопрос о том, добро или зло Интернет, вызывает некоторую скуку. Как возмущённо кричал один мой товарищ: «Добро или зло? Бутылки емкостью пол-литра — добро или зло?» А я помню ещё давние дискуссии в советских газетах о том, что телефон убивает живое общение, и неизвестно, что из этого выйдет, если мы перестанем писать открытки и бегать к почтовым ящикам.
Есть культура и культтовары, есть спрос — причём это спрос на удивительные вещи. Например, на то, чтобы почувствовать себя элитой, и тогда покупаются книги и времяпровождение, которое будет на это указывать. Есть спрос на знание — массовое и немассовое, есть спрос на то, чтобы почувствовать себя массой — и тогда на рынке появляются товары для удовлетворения этого спроса.
Можно вложить безумные деньги в какое-то мифическое зомбирование, но радикальное изменение общественного спроса никаким государствам или тайным обществам недоступно.
Итак, в публичном разговоре о массовой культуре возникает несколько опасностей.
Первая — в том, что все ощупывают слона, называя его разными именами. Слона зовут ухом и хвостом. Слона зовут хобот и нога. Это происходит не от лени, а оттого что свойства этого слона не таковы, что можно его отделить от окружающего мира. Не в том дело, что он очень большой, а в том, что невозможно сказать, где кончается этот слон и начинается ландшафт с газелями и попугаями. Можно каждый раз договариваться о терминах между собой — но через десятилетие они теряют смысл. Но это не повод прекратить изучение.
Вторая опасность в том, что для спокойного разговора об этом слоне требуется некоторое мужество.
Я бы даже сказал — отчаяние.
В новом веке литератор чувствует, что почва уходит у него из-под ног. Исчезает общественный интерес к нему, если, конечно, он не известен какими-то особыми драматическими обстоятельствами биографии.
