Он, этот вымирающий вид, был сформирован прежним миром иерархии — где «массовому» противостояло именно «элитарное». Но тут пришло голосование рублём и большие батальоны статистики — и оказалось, что литература вовсе не главное из искусств.
Тогда человечество высоко ценило грамотность (вообще огромное количество литературных шедевров было создано в те времена, когда многие люди не умели читать и писать), а ныне человечеству это уже не так нужно. Поэтому формулированию мыслей о массовом искусстве мешает ужас производителя — и он часто вносит в рассуждение свою панику. Одно дело, погибать с верой, что просто не дожил до победы, которая обязательно случится, пусть посмертная, но слава найдёт героя, «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Заниматься своим делом, когда все отказались от вина, и люди с бокалами смузи смотрят на винодела (или там архаического филофониста с его тёплым ламповым звуком) с некоторым снисходительным смущением.
Поэтому часто вместо того, чтобы мужественно погружаться в бездну со своим «Титаником», играя на скрипке или описывая происходящее, производитель или описатель литературных процессов начинает взывать к обществу, требуя скидок и места в шлюпке с женщинами и детьми. Он вдруг требует что-то от издателей или обращается к Правительству.
Не в том беда, что это недостойно, а в том, что это мешает точности наблюдений.
А это немного, что осталось важным.
04.09.2017
Враг мой — язык (о трудности понимания чужого языка)
Мне как-то рассказывали про фашиста, пришедшего учить иврит. Тут русский язык шутит известную шутку с определениями — нацист, националист, фашист. Это пример неточных определений.
Дело происходило в далёком городе, нравы там царили простые, и, в общем, всякое могло приключиться.
Бритоголового человека спрашивали, зачем это ему.
Он же, не стесняясь, отвечал, что когда всех евреев уничтожат (а в этом он не сомневался), то кто-то должен будет работать с архивными бумагами, то есть владеть языком, когда никого не останется.
Это был бы прекрасный сюжет, если он так действительно думал. Не отдавать приказы об уничтожении, а именно хранить язык. Это практически сюжет для романа. Одинокий нацист, изгнанный в итоге товарищами, читает священные книги среди пустыни. Он говорит на иврите с небом, а потом делает себе обрезание острым камнем.
Впрочем, это было в «Марсианских хрониках» у Брэдбери, и, кажется, в сказке о Драконе. Победитель недолго наслаждается победой и сам превращается в побеждённого. Или побеждённый воскресает внутри него.
Но с языком врага — непростая история — он один из инструментов войны.
Язык — это оружие, и сильнее многих.
Один мой знакомец говорил, что напрасно знание языка считается проявлением симпатии к его носителям.
Оберштурмбанфюрер СС Адольф Эйхман, по слухам, прекрасно знал идиш и иврит. С этим тёмная история — было мнение, что он в своё время брал уроки у реформатского раввина в Берлине, а будучи пойман, читал текст «Шема» наизусть. Но дело не в многочисленных легендах, а в том, что банальное зло вовсе не безъязыко.
Альфред Розенберг родился в Ревеле (нынешнем Таллинне со всеми его удвоениями), а потом окончил МВТУ, получил диплом инженера. В качестве его знания русского нет сомнений.
Ясно, что это разные пути: впитать в себя язык с детства, а другое — выучить в зрелом возрасте.
И сейчас мы предполагаем, что человек, который затрачивает немалый труд, чтобы впустить в себя слова чужого языка, вольно или невольно испытывает эмпатию к самому народу.
Но язык учат не всегда для того, чтобы читать поэзию в подлиннике. Часто его учат, чтобы знать язык врага. Это было во все времена — знать язык врага, и лучше хранить свой внутренний язык от чужого.
У Аркадия Гайдара есть такой очерк «Война и дети». Он вышел в «Комсомольской правде» 21 августа 1941 года. Жить Гайдару остаётся два месяца — 26 октября его убьют в бою с настоящими, невыдуманными фашистами, не теоретиками, а практиками освоения восточных земель.
А пока он пишет: «Перед боем на берегу одной речки встретил я недавно парнишку.
Разыскивая пропавшую корову, чтобы сократить путь, он переплыл реку и неожиданно очутился в расположении немцев.
Спрятавшись в кустах, он сидел в трёх шагах от фашистских командиров, которые долго разговаривали о чём-то, держа перед собой карту.
Он вернулся к нам и рассказал о том, что видел.
Я у него спросил:
— Погоди! Но ведь ты слышал, что говорили их начальники, это же для нас очень важно.
Паренёк удивился:
— Так они же, товарищ командир, говорили по-немецки!
— Знаю, что не по-турецки. Ты сколько окончил классов? Девять? Так ты же должен был хоть что-нибудь понять из их разговора?
Он уныло и огорченно развел руками:
— Эх, товарищ командир! Кабы я про эту встречу знал раньше…» [385]
Есть другая история — про американцев. Во Второй мировой войне четыре сотни индейцев навахо служили в морской пехоте радистами, занимаясь естественным шифрованием. Язык был недоступен врагу, и понятен только соплеменнику у другой рации. Поверх родного языка они использовали ещё особый код — но это уже отдельная история.
Во время фестиваля «Эшколот» (проходившего при поддержке фондов Genesis и Авихай) меня привели в Кнессет — там шла речь о войне и мире языков, в частности, внутри парламента. Помимо того, как строят обычные представители службы по работе с общественностью (они всегда ловко сообщают одни и те же правильные вещи), была произнесена важная фраза — если человек, хочет, чтобы его услышали, то он говорит на том языке, на котором его поймут.
Коммуникация проста и понятна.
Если хочется, чтобы враг тебя услышал, учат его язык, и это тоже верно во все времена.
Тайный язык всегда нужен в противостоянии — в пятнадцатом веке появилась знаменитая «Книга бродяг» — Liber Vagaborum. В конце этой книги, изданной в Базеле, был приведён словарь, в котором примерно четверть слов была еврейскими. Воры и бродяги воевали с властью, и естественно, придумывали свой секретный язык.
Не менее знаменитый язык офень, превратившийся просто в «феню», наполнился еврейскими словами больше века назад, да так, что эти слова хлынули из него в русский, и закрепились там навсегда.
Я, кстати, отвлёкся тогда и стал вспоминать другие истории из семинаров «Эшколот» — то, как звучат еврейские считалки, прорастающие из заклинаний. Тогда я слушал об играх, а древние игры — это особый язык друзей, которые отгораживаются от внешнего мира — взрослых или просто чужих.
Это свои секретные
