Что же мы можем сказать о прерывности нашей жизни в сновидениях? Возможно, если бы мы могли помнить все наши сны и постичь логику безвременного развития событий в сновидениях, мы столкнулись бы с тем, что, сами того не ведая, живем в снах параллельной жизнью. Ибо, пребывая во сне, мы воспринимаем нашу реальную жизнь такой же обрывочной и нелогичной, какой нам кажется жизнь во сне при оценке бодрствующим сознанием. Действительно, относясь к своей жизни не как к цепи последовательных событий, а как к единому целому, некоему вместилищу чувств и восприятий, мы не увидим практической разницы между сном и реальностью. Более того, отношение к реальной жизни, подобное отношению к снам, может дать нам неограниченную свободу наслаждения бесконечным множеством вариантов развития событий, чувств, восприятий, дает нам свободу от физических рамок времени и узаконивает ощущение вечности, принадлежность к которой многие из нас подспудно ощущают. «Ты проживаешь сумрачно во мне, как тайное предчувствие бессмертия», – говоря словами Визбора, мы нащупываем то самое ощущение большей глубины нашего существования, чем оно нам представляется на обыденный взгляд.
Итак, мы не находим доказательства равномерности течения времени в нашем восприятии, не можем достоверно ощутить и его непрерывность, прерванную снами, мало отличимыми от реальности; в таком случае, что же достоверного остается в человеческом ощущении времени? Чем можно назвать общепринятое мнение о восприятии времени, как не грубейшим допущением, необходимым для упорядочивания некоторых малозначительных событий нашей жизни? Следовательно, время, чье течение так нас угнетает, – возможно, не более чем плод нашей привычки относиться к смене определенных событий в одном из «реальных» вариантов развития нашей жизни, который не в меньшей степени «реален», чем другие варианты, которые существуют и проистекают параллельно.
Человеческая память фиксирует отдельные эпизоды и стирает малозначительные промежутки между ними. Восприятие нами жизни всегда идет эпизодами, а не последовательной непрерывной прямой событий. Малозначительные события быстро забываются, формируя память о ряде эпизодов. Не случайно искусство, пытаясь отражать жизнь через призму человеческого восприятия, так же фиксирует отдельные эпизоды, упуская связующую рутину малозначительных событий. Картина фиксирует эпизод. Повесть состоит из последовательно и параллельно происходящих эпизодов. Фильм демонстрирует нам отдельные эпизоды по принципу «те же через два часа, на следующий день, через двадцать лет» или по принципу «а в это время в другом месте». Этот подход не случаен. Он полностью отражает механизм человеческой памяти, выделяющей цепь эпизодов для осознания и запоминания и огромное количество других связующих малозначительных эпизодов, которые временно или как бы навсегда забываются.
Сны воспринимаются нами такими же эпизодами, с утратой связующих звеньев, или звеньев, которые мы не в состоянии припомнить, и потому считаем их отсутствующими при анализе бодрствующего сознания. Однако в процессе сна мы ничуть не подозреваем об отрывочности переживаемого эпизода и поэтому не теряем во сне чувства реальности, без которого длительное продолжение сновидения невозможно. Значит, воспоминание о реальных событиях как воспоминание о некоторых отрывочных визуально-чувственных эпизодах практически ничем не отличается от воспоминания о снах, характеризующихся столь же отрывочными эпизодами. Если предположить, что мы помним лишь малую толику снов, можно заявить, что за один период сна мы можем пережить практически бесконечное количество эпизодов с подразумеваемыми забытыми и опущенными в рамках спящего сознания звеньями, которые так же, возможно, существуют, как в реальной жизни, но просто забыты и опущены еще на уровне сна. Нередко, просыпаясь посреди ночи и вновь засыпая, мы сталкиваемся с продолжением сюжета того же сна или с совершенно новым сном иного содержания. Нельзя сказать, что в одно и то же время нам может сниться несколько разных снов, но опять же, говоря о времени, мы понимаем его в обычном смысле, который, как мы не раз убедились, является ложным. Не является ли множественность сновидений некоей моделью множественности одновременно развивающихся логичных и последовательных жизней, отголоски которых мы выхватываем пробуждением, и лишь из-за резкого перехода к новому течению событий сон кажется нам непоследовательным, а следовательно, и нереальным? Иногда мы сталкиваемся с многослойностью сна, когда нам снится, что мы спим, и снится, что пробуждаемся. И лишь затем мы пробуждаемся в действительности, осознав, что то пробуждение было ложным. Что снится нам в снах, когда мы спим во сне, как раз в те самые промежутки между эпизодами сна, которые выпадают? Не является ли ощущаемая нами реальной жизнь одним из вариантов параллельно длящихся снов? Не являются ли наши сны параллельно длящимися реальными жизнями, в одной из которых вы читаете эти строки в настоящий момент? Не имеют ли сны столь же полного права на серьезное отношение, как и реальная жизнь, или наоборот, мы вправе несколько ослабить свое психологическое напряжение, привнеся немного отношения к реальности, как к сновидению, где события, с точки зрения пробудившегося сознания, обратимы и не столь решающи? Ведь события нашей реальной жизни кажутся нашему видящему сновидения сознанию не столь решающими и обратимыми? Так или иначе, представленная модель возможного равенства между реальностью сна и бодрствования, или, если хотите, реальности сна в той же мере, как и нереальности бодрствования, позволяет изменить отношение к течению времени с его воображаемыми ограничениями и признать его течение иллюзорным.
Глава 9
Ограниченность человеческого языка и сознания в постижении и описании мироздания и понятия времени
Мир не существует, а поминутно творится заново, его непрерывность – плод нехватки воображения», – в этом блестящем афоризме Станислав Ежи Лец выразил мысль о фундаментальной ограниченности человеческого разума в попытках постижения и описания основ мироздания. Однако «человек – мера всех вещей», по словам Протагора, и иного мыслящего субъекта для отражения и осознания мироздания нам пока, увы, не дано. И несмотря на то, что «из такого кривого полена, как человек, ничего прямого не выстругаешь» (Иммануил Кант), ни другого объекта, ни другого наблюдателя, кроме человеческого сознания, у нас в распоряжении нет.
Осознание мироздания вряд ли достижимо в одиночку. Нет, это не противоречит образу одинокого философа, отстраненного от сует мира. Имеется в виду, что человек, не находясь в прямом и длительном взаимодействии с себе подобными, не обучаясь языку и логике мышления, не способен развить свое сознание настолько, чтобы задаться вопросами мироздания. Многочисленные примеры выпадения из человеческого общества в младенческом возрасте показывали, что без взаимодействия с этим обществом человек остается на животной стадии развития. Но даже для человека, обладающего развитым сознанием, недостаточно принятия субъективного бездоказательного воззрения, которое не могло бы быть понято и принято другим субъектом. И хотя любая объективность есть лишь сумма субъективностей, познание вне объективного анализа нецелесообразно.
Основным средством осуществления этого познания, безусловно, является человеческий язык.
Язык являет собой неотъемлемую основу течения мыслей. Даже если нам кажется, что мысли не успевают облекаться в слова, всё равно невозможно себе представить полноценный процесс мышления без словесного языка. Действительно, прежде всего в нашем сознании возникает некое понятие или ощущение, которое более или менее описывается и выражается тем или иным словом. Для удобства при обработке сложных мыслей мы мысленно облекаем эти понятия в слова, причем владеющему в равной степени несколькими языками, в сущности, всё равно, словами какого языка будут выражаться его мысли. Итак, можно говорить о языке на двух уровнях. Язык сознания необязательно состоит из грамматически сформированных слов и предложений какого-либо человеческого языка, однако он состоит из вполне определенных, хорошо отделенных друг от друга понятий и мысленных образов, которые могут иметь или не иметь аналог в словесной форме того или иного языка.
Богатство словесной сокровищницы языка, а также запас слов и умение с ним обращаться того или иного субъекта в значительной мере влияет на точность выражения мыслительных образов. Если, конечно, имеет место желание точно передать словами мыслительный образ. «Чем хуже владеешь языком, тем меньше можешь на нем соврать» (Кристиан Фридрих Геббель) – действительно, довольно часто богатство форм языка используется не для более точного выражения мысли, а для ускользания от окончательной формулировки, что искажает мыслительный образ или подменяет его чем-то другим. По мнению Талейрана, «язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли», и действительно, далеко не всегда человек искренне пытается отразить свой мыслительный образ. Нередко целью субъекта является скрыть свое непонимание явления, отсутствие четкого представления об обсуждаемом предмете или какая-либо другая корыстная цель, имеющая мало общего с попыткой чистого выражения мыслительного образа. Подобная ситуация, часто встречающаяся в обсуждении философских и абстрактных предметов, является серьезным дополнительным ограничением языка как средства познания и описания мироздания.
