Полностью - в газете "День литературы", 2013, № 9
Пётр Краснов
19 сентября 2013 0
Культура
К 185-летию со дня рождения Льва Толстого
Лев Николаевич Толстой в начале марта 1855 года вот что записывает в своём дневнике: "2, 3, 4 марта. В эти дни я два раза по нескольку часов писал свой проект о переформировании армии. Продвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут её в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечёт меня".
Поразительным был этот месяц март 1855 года - всё решивший, всё напророчивший в его судьбе. Павел Басинский говорит о мистике чисел в толстовской жизни, усматривает явную периодизацию в развитии нашего русского гения, более того - последовательные смены душевных и духовных векторов его, будто даже заново рождался он, едва ли не перерождался биологически всякий раз; цитирую рефрен Павла: "Это ведь совсем другой Толстой в сравнении с прежним"
Но март 1855 года по своей провидческой и судьбоносной значимости, я считаю, как бы "покрывает" сверху все эти периоды, "вбирает" их в себя, обозначая главную поворотную координату и обуславливая всё-всё дальнейшее. Да, Лев Николаевич потом достаточно серьёзно менялся, ставил перед собой всё новые, хотя, в сущности, промежуточные цели - но оставался всегда тем самым, каким стал весною 1855 года, в пору своего "момента зрелости" в 27 лет (обычно же зрелость относят к общепринятым после Христа 33 годам). Здесь тоже правит великая Антиномия бытия, существования: человек, вроде бы меняясь порой до неузнаваемости, остаётся в "нутрянке" до конца тем же самым, каким и был, каким успел сформироваться к зрелости. Да и в ней самой чаще всего проявляются скрытые раньше черты и свойства характера, тип мышления и чувствования, заложенные едва ли не изначально.
Судите сами, и не только по вышеприведённой цитате. Он - то и дело на севастопольских бастионах, на особо опасном четвёртом, смерть ходит по пятам, и тем обострённей мысли о жизни - и о сиюминутной, и - ЕБЖ (если будем живы) - о дальнейшей, непременно значимой, всячески полноценной, если уж суждено выжить. А мысли-замыслы ещё раздвоены: пишет проекты о штуцерных батальонах, о переформировании самой армии российской, о поступлении в военную академию думает, о карьере офицера - и в то же время об отставке, о довольно ещё смутном литературном труде и успехе. Но буквально в течение месяца, с середины февраля по середину марта, он принимает окончательное решение: "Военная карьера не моя, и чем раньше я из неё выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше" (11 марта). И в эти же дни начинает писать "Севастопольские рассказы", в каких прямо на глазах рождается его более или менее выраженный в разных произведениях "свирепый реализм", ставший пожизненным смыслообразующим стилем, а вернее - его служением русскому Слову.
По сути, им были приняты тогда два самых важных решения в жизни, обозначившихся как литературное и как проповедническое, без которых нет Толстого.
Бурная юность ещё тянет назад, проигран в карты яснополянский дом "гнусному и подлому полячишке" Одаховскому, даденное себе слово - "больше играть не - буду" - никак не выдерживается, опять "хочется поиграть", раз от разу предпринимаются какие-то изматывающие попытки борьбы с самим собой, вчерашним, прежним, недозрелым: "Смешно, 15-ти лет начавши писать правила (жизни, - П.К.), около 30 всё ещё делать их, не поверив и не последовав ни одному, а всё почему-то верится и хочется" Но могучая воля, как некое силовое поле, в считанные дни выстраивает в нужном направлении эти два главных его приоритета, один из которых - условно говоря, проповеднический, - ещё долго будет зреть и развиваться подспудно, набирать внутреннюю силу, а другой, литературный, получит в короткое время дружную поддержку писательского сообщества, Некрасова со товарищи, и даже нового , только что вступившего на престол императора Александра Второго. Но и здесь самоволение Толстого, его независимость от кого бы то ни было, свобода выбора пути проявляются сразу и навсегда. Соблазны в писательстве наготове: "Я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению" Однако не для него было стать беллетристом на все руки, в угожденье публике и властям, поддаться "искушениям тщеславия" и богатства: "Быть деятельным всегда к цели духовной, обдумывать все свои поступки на том основании, что те хороши, которые стремятся к целям духовным Добро, которое я могу сделать своими сочинениями". "Я, кажется, сильно на примете у "синих" (жандармов и цензуры, изуродовавшей рассказ "Севастополь в мае", - П.К.). За свои статьи но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее - без мысли и, главное, без цели".
Тогда же, кстати, принимается им решение "отпустить на волю крестьян", ибо он осознает "невозможность жизни правильного помещика образованного нашего века с рабством".
Если с литературными делами, с творчеством у него налаживается всё скоро и успешно, по возвращении из Крыма он введён, а вернее, сам вошёл уверенно и сразу на равных в высший писательский круг, то с вероисповедальным его составом всё сложнее. Внешне он ещё довольно продолжительно, хотя и всё более формально, живёт обрядами Православия, сходится со славянофилами (Аксаковы, Киреевский, Хомяков и др.), далеко не во всём разделяя их воззрений: "Цель их, как и всякого соединения умственной деятельности людей совещаниями и полемикой, значительно изменилась, расширилась и в основании стали серьёзные истины, как семейный быт, община, православие Особенно касательно православия, во-первых, потому, что, признавая справедливость их мнения о важности сего элемента в народной жизни, нельзя не признать, с более высокой точки зрения, уродливости его выражения и несостоятельности исторической". (Запись через год с лишним, от 8 мая 1856 года.)
Он ещё вполне верит в превосходство " образованного нашего века" с его "более высокой точкой зрения" (которые будет потом едва ли не проклинать) над уродливой и, оказывается, исторически несостоятельной верой народа своего - хотя, казалось бы, восемьсот с лишним лет православного путеводительства привели Русь - Россию, к беспрецедентному в мировой истории расширению её державных границ и завидной остойчивости государственного устроения. "Впрочем, примеривая себя к прежним своим ясенским (так в тексте, - П.К.) воспоминаниям, я чувствую, как много я переменился в либеральном смысле". Но не будем, да и не вправе теперь придираться к отдельным словам, да и смыслам торопливой дневниковой записи, вызванной нередким у русского человека так называемым "святым недовольством собой" и всем своим, русским вообще. Чаадаевский скептический - и обоюдоострый, подчеркну, - максимализм генетически въелся в нашу ещё только нарождавшуюся тогда интеллигенцию, с православным идеализмом, с тягою к Правде смешавшись во взрывоопасную смесь, и с этим предстояло и жить, и умирать, и опять возрождаться. "Всё не так, всё не так, ребята" (по В.Высоцкому). Либеральщина наша с каким-то мазохистским сладострастьем корёжит историю своей страны, по-обезьяньи повторяя самую грязную клевету западных, ещё средневековых, и нынешних политтехнологов, безбожно черня выдающихся деятелей её, с Ивана Грозного начиная, Потёмкина и многих-многих других, не говоря уж о Сталине и Берии Иной раз думаешь: и вправду - "ребята", совсем ещё молодые и неразумные, ещё не укрепившиеся в здравом смысле, тем паче в мудрости, в пушкинской "детской резвости" колеблющие самые основания свои, историческую судьбу на излом берущие, испытывающие - и, наконец, развалившие страну, проложившие теперь дорогу к власти таким проходимцам и паразитам, патентованным иудам и подонкам в нравственном отношении, что, кажется, самим небесам российским тошно А ведь пути в общемировое будущее ценой великих жертв и подвигов первым именно народ наш в ХХ веке прокладывал - ценою, другим недоступной, неподъёмной, какая может быть только великой, меньшей историю не повернёшь. И по тому влиянию, какое оказывала Россия-СССР на ход мировых событий, он, двадцатый, безоговорочно Русский век.
