Ты рано перестал учиться и занялся живописью. Почему и как?
Я перестал учиться из отвращения к работе, к семье, ко всем этим ценностям. В 1927–1928 годах посещал курсы Андре Лота. Это был превосходный преподаватель, но без особого вдохновения. В конце концов он превратился в догматика и систематика. Жак-Эмиль Бланш называл его «Повар». «Ну что, идём к Повару», – говорил он. На курсах Андре Лота было много иностранцев: шведов, американцев. Именно там я встретился с Жаном Рувье, Леной Мамм[33]. Но очень хороших художников там не было. Лот не исправлял. Он говорил: «Сюрреалистическое видение. Красивые цвета. Продолжайте». Это не слишком воодушевляло. Однако, может быть, я и остался бы художником, если бы поработал с ним во время летних сессий.
А почему ты этого не сделал?
Поди узнай, почему! В то время я продал только одну картину. Впрочем, вскоре выкупил её уже у другого человека, который к тому времени её приобрел. Однажды после урока у Лота мы с одной американкой пошли выпить по стаканчику, и она мне сказала, что должен прийти её друг, присоединиться к нам. Меня это вовсе не интересовало; я просто хотел с ней поболтать. Тут подошел некий господин – он курил чёрные сигареты с посеребрённой кромкой – и уселся за наш стол. Мы принялись болтать, время шло, оказалось, что девушка уже ушла. Так я встретился с Гарри Кросби[34]. Мы стали большими друзьями. Он привозил меня в Эрменонвилль, где арендовал мельницу. Именно там я познакомился с Максом Эрнстом, а также с моей первой подружкой. Ей было тридцать лет, а мне двадцать – очень хорошее соотношение!
В те годы я много виделся с [Андре Пьейром де] Мандьяргом, Пьером Жоссом и моим двоюродным братом Луи Ле Бретоном. Мандьярг был нашим соседом по загородному дому. С Пьером я познакомился через Луи Ле Бретона. Пьер тогда уже начал заниматься скульптурой, но поскольку его отец очень рано умер, вскоре ему пришлось работать, чтобы прокормить семью.
А с сюрреалистами тебя познакомил Андре Пьейр де Мандьярг?
Нет. Он считает, что было скорее наоборот. Как бы то ни было, я встретился с [Рене] Кревелем у Жака-Эмиля Бланша, где мы с Луи Ле Бретоном рисовали.
Жак-Эмиль Бланш был очень светский человек…
Да, но в том смысле, что он любил свет. Он был очень тонкий человек, с большим интересом к людям. У него я познакомился также с Дрие Ла Рошелем, который мне не слишком понравился, и с другими сюрреалистами. К Кревелю я очень привязался; он был из людей, трудно переживающих свою гомосексуальность. Его смерть была для меня большим горем. Одна газета попросила меня написать свои воспоминания о Кревеле. Я им прочёл пассаж из «Клавесина Дидро», где он непрестанно ругает буржуазию. Такой текст! Но они его даже не процитировали.
В 1931 году ты уехал на Берег Слоновой Кости. Почему?
По личным причинам. Там я заразился желтухой, от которой чуть не умер. Меня вылечил чёрный, с которым я охотился. А «одну наглую белую даму» он отравил. Очень хорошо знал травы. Мы вместе охотились с фонарём в прибрежных болотах. Надо было двигаться очень осторожно. Смотришь направо и налево, потом вдруг видишь светящиеся глаза зверя. Я научился их различать по форме и цвету глаз. Когда мы убили крокодила, мы отрезали ему голову. А когда возвращались с охоты, увидели, что он прополз ещё 10 метров без головы. Потом ещё вытаскивали и закапывали его желчный пузырь – он ядовит. Сначала я жил на побережье и плавал на пироге через бухту, возил сообщения на корабли. Между прочим, мы тогда пару раз перевернулись.
Сначала я жил у одного белого, у лесоруба. Но однажды он сошёл с ума: сказал чёрным, чтобы они его расстреляли, а те стали у меня спрашивать, что им делать. В конце концов я позвал другого белого, который жил в ближайшем к нам доме, в пятидесяти километрах оттуда, послал за ним гонца. У этого другого белого я потом и жил. Он был бывший офицер, работал в фактории, где был магазин и выращивались какие-то культуры. Жил с одной «мусой», она была цветная, но не местная, иначе она стала бы его обманывать. Прежде чем нанять его в компанию, директор ему сказал: «Вы уедете надолго и далеко. Мы редко будем вас видеть. Нам надо знать, можно ли вам доверять, поэтому я вам сейчас задам несколько вопросов». И стал спрашивать его, случается ли ему, когда он пукает в кровати, приподнимать ногой одеяло, чтобы вдохнуть этот запах, и нюхает ли он свои пальцы после того, как почешет в ухе. Такие в те времена были психологические тесты. Поскольку этот тип ответил, что не понимает, какое всё это к нему имеет отношение, его взяли на работу. Другие кандидаты, что были перед ним, ужасно смущались и не знали, что отвечать! После всего этого я уехал в Табу[35]. Там была точно такая атмосфера, как описано в «Путешествии на край ночи». Было пять торговцев и пять типов из администрации. Они от всего сердца друг друга ненавидели, но пили вместе. У всех были «мусы», которых они передавали друг другу. Всё это у меня вызывало отвращение. Эти французы были омерзительны. Я видел в полях мужей этих женщин, их заставляли работать с кандалами на ногах. В Африку я взял с собой «Улисса», Рембо, Лотреамона и «Африканские сказки» Сандрара. Та книжка Лотреамона у меня, кажется, ещё есть.
Ты тогда в первый раз читал «Улисса»?
Нет. Впервые я его прочел в полку. В те времена по прибытии в казарму проводили так называемый диктант. Заполняли анкету. В графе «Уровень образования» я написал: «Никакого». На вопрос «Хотите ли вы стать офицером?» я ответил: «Нет». Там была также рубрика, где спрашивалось о наших впечатлениях. Я хотел стать лётчиком, но это у меня быстро прошло. Так что я написал: «Не взлетайте так высоко, небо для всех». После этого прапоры фыркали при встрече со мной, а офицеры глядели на меня с отвращением. На смотре новобранцев капитан приказал мне выйти из строя и спросил, показывая мне бумагу:
– Что это вы такое написали?
– Кокто.
– Что Кокто?
– Это стихотворение Кокто 1920 года.
Меня отправили в штрафную роту, но мне было наплевать.
Ты сделал свою первую выставку у Жюльена Леви в 1932 году. Как это было?
На выставке были собраны первые фотографии, которые я уже сделал. Жюльен Леви – американский сюрреалист, он в те времена устроился в Боннье. Я познакомился с ним у Кросби, они тогда жили на Рю де Лилль, потом там Эрнст жил. Между прочим, именно оттуда мне позвонила [Каресс] жена Гарри, когда он покончил с собой.
Потом ты делал репортаж в Испании, а после на год уехал в Мексику.
Журнал “Vu” заказал мне репортаж. Я уехал туда с одной подружкой, и на некоторое время нас приютила в Мадриде девица-сефардка, которая жила с чёрным американским поэтом. Фотография, вошедшая в «Безумную любовь»[36], была снята тогда, а не во время войны в Испании, как предполагал Бретон. Я уехал в Мексику с этнографической миссией. Уже не очень хорошо помню, как это было, но вспоминается квартира на Рю де Курсель, куда я ходил встречаться с руководителем экспедиции, аргентинцем по имени Хулио Брандан. Миссию, которая была связана со строительством “Pan American”, должно было финансировать мексиканское правительство. Мы сели на корабль до Веракруса. Когда мы прибыли туда, нам сообщили, что денег больше нет. Я должен был приехать в Рио к моему дяде Гийому, но в этот самый момент он умер. Тогда я решил отправиться в Мехико и там жить как получится. Именно в это время я познакомился с Лупе [Гвадалупе] Марин, первой женой Диего Риверы[37]. В Мехико мы – Лэнгстон Хьюз, Нашо [Игнасио]
Агирре[38] и я – снимали квартиру по соседству с ней. Работал тогда для “Excelcior”[39]. В 1935 году я выставлялся во Дворце изящных искусств с [Мануэлем] Альваресом Браво. Мы очень хорошо ладили, но должен сказать, что и помимо него большая часть моих приятелей были художниками. Так вот, в Мехико я жил в вивенде, это такой длинный коридор под открытым небом. С одной стороны он выходил на рынок Ла Мерсед, а с другой – на квартал проституток, чьи вздохи мы слышали по ночам, тогда как днём оттуда раздавался стук гвоздей, заколачиваемых в деревянные гробы. Это было на Кайе Эквадор, её больше не существует[40]. Я вернулся туда в 1963 году, когда работал на Алемана [Вальдеса], бывшего президента, у которого было туристическое агентство. У меня был шофёр, но он не хотел меня сопровождать. Я прятал аппарат под куртку, но снимать было невозможно. Я рассказал эту историю моему другу, и он обещал все устроить. От него я вернулся в сопровождении двух телохранителей. Ясно, что не было смысла даже пытаться фотографировать! Короче, это было довольно опасное местечко. Позднее я поехал в Хучитан [де Сарагоса], где прожил год, продавая фотографии.
