Коротко представились друг другу, без лишних подробностей. Я без околичностей выложил нашу просьбу. Отряд заперт на базе. Ситуация напряженная. Либо латыши осмелятся и попробуют уничтожить ОМОН самостоятельно, либо будут ждать, пока Москва — вашими, товарищи, руками — сама нас не уничтожит.
С латышами мы справимся.
Во всяком случае, мясорубку они получат такую, что запомнят надолго, а лучше бы — навсегда. Но они этого и боятся. А шифрограмма в округ уже пришла — «оказать содействие». Вот и все, что мы хотели сказать.
Офицеры помолчали, переглядываясь. Арсен, на правах хозяина квартиры, предложил хорошего коньяку — из дома прислали. Мы не отказались. Попросили разрешения курить.
— Жена с дочкой у родителей сейчас, в Ереване, приедет не скоро, курите, я и сам закурю, — гостеприимно разрешил Арсен.
Выпили, расслабились, поговорили ни о чем, прощупывая друг друга. Ребята вдохновенно играли тех омоновцев, миф о которых создался в народе. Летчики цепко ухватывали каждую деталь — пистолеты под одеждой в плечевых кобурах, жесткие взгляды, скупые, экономные жесты; как двигались, как с полуслова понимали друг друга, как реагировали на любые внешние раздражители. Подполковник, явно не случайно, как бы неловко, задел ногой одну из спортивных сумок, сложенных в углу комнаты, понял, что там лежит, и смущенно улыбнулся. Опытные, успевшие повоевать, пилоты были далеки от земного стрелкового антуража, от стычек лицом к лицу — все им было по-человечески интересно. Офицеры потихоньку стали воспринимать нас согласно заранее распределенным ролям — четыре разных типа профессионалов, дополняющих друг друга. Арсен знал меня прежде только как идеолога Интерфронта, и это было хорошо — офицеры увидели в нас не просто загнанных в угол отчаянных рижских омоновцев, но и обычных русских людей — народ, проще говоря, тот самый народ, который армии вроде бы и положено защищать. Мы намеренно дали летчикам возможность вести себя чуть покровительственно, стать хотя бы на время самими собой — защитниками своих, воинами с офицерской честью.
Все они представляли разные подразделения, каждое из которых могло быть задействовано в авианалете на базу. Каждый, конечно, имел доверенных сослуживцев и тесные связи в тех частях и соединениях, которые мы сами не могли охватить. И они дали нам слово, что никто из авиаторов округа не пойдет на выполнение приказа об уничтожении Рижского ОМОНа, пусть даже это будет стоить погонов. А если Москва пришлет вдруг своих, если прилетят сюда с этой целью варяги из Московского округа, то диспетчеры наши по крайней мере постараются предупредить нас об этом.
Мы выпили две бутылки отличного коньяка, но никто не захмелел, даже глаза ни у кого не заблестели. Прошло всего лишь несколько дней с 21 августа, а мы уже стали с этими офицерами по разные стороны баррикад. Точнее, нас развели по разные стороны. Теперь мы были никто — бунтовщики, смутьяны, преступники. Отверженные Москвой, ненавидимые Латвийской Республикой, мы были последние советские люди, открыто признавшие себя таковыми и поднявшие оружие против всей новой власти. Что Рижской, что Московской — все одно. Мы понимали, что, помогая нам, эти офицеры ВВС сами подставляют свои головы. Такова была новая действительность. Помогая нам, офицеры Советской армии становились преступниками. И они же были обязаны выполнить приказ сверху, если он поступит, — уничтожить нас, по просьбе «братской» независимой Латвийской Республики — суверенного латышского государства, уже признанного Россией.
Это было дико, это было противоестественно, но это было так.
Прощаясь, мы обнялись. Они были старше нас, эти летчики, особенно подполковник. Да и орденские планки у них состояли не только из юбилейных медалей. Но тогда они смотрели на нас виновато, как младшие братья на старших, уходящих в армию. Это было… Просто это так было.
Мы ехали по ночной Риге, мы ехали по родной когда-то Риге, мы знали здесь все.
Здесь мы целовались, любили, учились, набивали шишки, работали, служили, здесь был когда-то наш дом. А еще у нас была когда-то, недели еще не прошло, как была у нас великая держава, огромная — шестая часть суши. И в ней были Москва и Питер, Владивосток и Пермь, Горький и Тбилиси, Вильнюс и Ашхабад — и все это было наше.
У нас были Тихоокеанский флот и Группа советских войск в Германии, у нас были Большой театр, Третьяковка и Эрмитаж. У нас были Кировский завод и ВЭФ, у нас были якутские алмазы и туркменский хлопок. У нас были балет, ракеты и Енисей, в конце концов!
Теперь у нас остался огороженный колючей проволокой кусок земли на окраине Вецмилгрависа, наши бараки, превращенные в крепость, и наши товарищи, готовые по первому зову выехать хоть всем отрядом, но вытащить нас из любого боя, из любой засады, да хоть из-под земли! Пусть даже весь ОМОН погибнет из-за этого. Но они приехали бы за нами. А мы, узнав о нападении на базу, пробились бы туда любой ценой, даже мертвыми.
Это было все, что осталось у нас от Родины, но сегодня мне иногда кажется, что это было больше, чем то, что приватизировали в 90-х Ельцин и вся его компания. Самое главное украсть они так и не смогли. И потому попытались за деньги стереть память об этом у всего народа. Получилось ли? Даже если никого из нас не останется. Мы — русские, знаем про Божий суд.
На базу мы возвращались утром. Забрали в Межапарке «жигуленок», в котором терпеливо поджидали нас Архаров с Птицей, и на двух тачках без приключений вернулись домой.
Мы объездили много квартир. Там были мои контакты и Толика. Там были спецназовцы, которых «подвел» к нам отец Рыжего — сам старый вояка, легендарный даже, можно сказать. Мы делали что могли. Нам нужно было выиграть время. И мы делали свою часть работы, которую делал весь отряд. По-разному можно относиться сегодня и к Чеславу, и к Чехову. Но эти два майора сохранили Рижский ОМОН в ситуации, когда никто уже — ни друзья, ни враги — не верил, что мы выживем. Потерь у нас не было — и это их, и только их — командирская заслуга.
Август — не январь. Вокруг базы все как вымерло. Никто не осмеливался приблизиться к обреченному Рижскому ОМОНу. В Риге все уже давно решили — нам конец. В нашей задачке решения и в самом деле не было. Сдаваться мы не собирались. Терпеть в тылу у нового режима вооруженный до зубов, загнанный в угол и способный поднять на уши всю Латвию отряд — латышам тоже было невозможно. Сам факт нашего существования — с оружием в руках и под Красным знаменем — ставил под сомнение победу не только латышской независимости — Рижский ОМОН стал вызовом новой, ельцинской, власти в России, да и всем властям во всех огрызках фактически уже бывшего Советского Союза.
Из Москвы прилетел генерал. Вместе с латышами, постоянно перезваниваясь с Москвой, они пытались найти решение головоломке Рижского ОМОНа. А мы жили своей жизнью. Экипаж за экипажем постоянно выезжали в город, и никто не смел их трогать, зная: тронут одну машину с омоновцами — тронут весь отряд. Я тоже не вылезал из этих рейдов. Многое надо было закончить, свернуть или, наоборот, оставить в готовности. А были еще задачи утилитарные. Например — бензин, запасы которого таяли на базе катастрофически. Мы с Толяном решили задачку с помощью одного из офицеров, служившего начальником ГСМ недалеко от Риги. Целый бензовоз пригнали на базу. И снова все обошлось.
Однажды утром меня нашел по телефону Сворак. Я обрадовался и стал кричать ему давно обусловленным шифром, чтобы присылал людей — теперь всем найдется и дело, и оружие. Петрович сначала просто потерял дар речи, а потом начал орать в трубку открытым текстом:
— Валерка, мудак, что ты там делаешь? Они все смертники, и ты вместе с ними! Немедленно бросай все и вали от ОМОНа как можно дальше! Ты молодой, тебе жить, у тебя дочь, ты что, совсем свихнулся на этих играх? Слушай приказ! Чтобы через пять минут твоего духа в Вецмилгра-висе не было! И чтобы никто, ни одна душа не знала, что ты там вообще был!
— Петрович, так ведь ты мне не командир, хоть и бывший полковник.
— тихо ответил я, чувствуя, как во рту противно кислеет язык отчего-то.
— Прости, Валерий Алексеевич, но я тебе как другу сказал. — резко сменил тон Сворак.
— Что-нибудь конкретное есть? По делу?
— Васильев отчаянно просит тебя уговорить жену выдать сыну-двоечнику табель, чтобы отправить его в Москву, от греха подальше.
— А что он сам к ней зайти не может? Хорошо, я позвоню Алле, она нарисует Сережке тройки и поставит у директрисы печать. Пусть Васильев не волнуется. И еще передай ему спасибо за все, сам знаешь какое… Ладно, Михаил Петрович, счастливо оставаться!
Вышел я из дежурки, устроился на солнышке и закурил. Автомат на колени, берет под голову, затылком в теплую стенку барака уперся. Сижу, курю. Ну и что ж наш Интерфронт, думаю? А что Интерфронт… Был запрещен в первый же день новой власти.
