А сотни тысяч сторонников? Где они? Вокруг базы — пусто, только латыши в засадах сидят. В Риге ни демонстраций, ни протестов. А против кого протестовать? Против Москвы-матушки? Против союзного правительства, которое хотели мы сохранить? Против Горбачева, который всех русских сдал и подставил — «Форосским сидением», в том числе? Против Советской армии, которая теперь по приказу из Москвы готова Рижский ОМОН уничтожить своими руками? Или на два фронта воевать? Одновременно с латышами и с Россией, выбравшей Ельцина? Вот и весь Интерфронт.
Было бы все отдельно взятым латышским фарсом, так ОМОН с Интерфронтом всю власть бы здесь без помощи армии перевернули. Пусть сидит в казармах, без нее бы обошлись. А против России как выступать? Эх, Россия, мать.
Зря я на Петровича наорал. Куда в самом деле ему людей посылать? На смерть? Я-то просто не могу по-другому, я здесь был всегда своим, как же я теперь чужим стану?
Подошел Толян. Веселый, подтянутый, как на строевом смотре прямо
— аж противно.
— Чего насупился, пан Поручик?
— Это Чеслав тебе пан. А я — гвардии рядовой Иванов. Да и то — запаса.
— Ну, это ты не переживай, офицерское звание мы тебе хоть сейчас подгоним. С капитана начнем? Или сразу в майоры? Ты не стесняйся, в самом деле, мне велели тебя в списки отряда внести — все равно теперь скрывать нечего. А отчетность требуют — каждого человека в отряде Москва велела сосчитать.
— Пиши как хочешь. А лучше простым сержантом. Сержант Иванов — вот так.
— Я ведь серьезно спрашиваю, чудило!
— А я тебе серьезно говорю — сержант Иванов. Буду в твоем взводе числиться, если надо.
— А Питон сказал Чизгинцеву в аналитическую группу тебя оформить.
— А ты скажи капитану Чизгинцеву, что я сержант Иванов и служу в твоем взводе. Понял?
— Понял. Только я все же с Чеховым еще посоветуюсь.
— А ты не советуйся, ты ему просто передай мое решение, ясно? — Я затушил бычок о подошву ботинка и пошел в кубрик.
Перед нашим бараком стояла незнакомая черная «Волга», «двадцать первая», еще с оленем на капоте!
Я аж присвистнул от изумления. Кто ж это такой пожаловал? Но спросить было не у кого.
Я заглянул в коридор, дверь первого кубрика была открыта, там сидела веселая компания.
Джефф, Архаров, Спейс, Рыбалка. все уже немного поддавшие. Впрочем, они только с выезда, вряд ли их до утра теперь тронут, почему бы и не накатить? Я зашел в гости и поднял было уже кружку к губам, как вспомнил раритет, стоящий у входа. Так и не выпив, я спросил:
— Мужики, а что это за «тачка» там у крыльца? Может, кто из вас приехал?
— Батюшка прикатил, — совершенно серьезно ответил мне Джефф, морща скуластое лицо от спирта, торопясь зажевать «чистоган» маринованным огурчиком из старых, январских еще запасов.
— Чей батюшка? — не понял я. — Твой, что ли? Так он же в море, ты говорил.
Все дружно засмеялись, даже Спейс стянул с себя наушники плеера, с которым не расставался даже в сортире. Наверное, случись бой, он и тогда будет воевать под музыку.
— Православный батюшка. Крестить народ будет, кто некрещеный, — пояснил наконец Архаров. В качестве иллюстрации жилистый, весь в узлах длинных мускулов, узбек вытащил из-под тельняшки нательный крест. — Меня еще бабка крестила, — пояснил он и потянулся своей кружкой чокнуться со мной. — Давай, Поручик! Выпьем за победу! Не журись! Вы с Питоном мозги, зато мы — ваши щупальца! «Нам нельз-я-я друг без дру-у-га…» — дурашливо пропел он.
— Да ну тебя, дурака, нашел мозги! — рассердился я и снова отставил кружку, хотя выпить хотелось просто невыносимо. — Была б у меня хоть капля мозгов, я б тут не сидел с вами!
А где крестят-то?
— А в спортзале.
— И что, всех?
— Кто пожелает, конечно! Ты у нас не партийный разве?
— Бог миловал… Но и не крещеный. Там, где я родился, там одни мечети были! Это тебе повезло в Риге родиться, а то был бы мусульманином, не иначе!
— Ты меня еще «духом» назови, — невозмутимо отозвался рижский узбек Архаров. На его камуфляжной куртке, аккуратно висевшей на спинке колченогого стула, кроваво поблескивал орден «Красной звезды», полученный еще на срочной — в Афгане.
— Старый, ты, в натуре, пить будешь или креститься? — Джефф снова занес фляжку над моей все еще полной кружкой.
— Пойду посмотрю, — выскочил я вдруг из-за стола.
Путь по длинному коридору, в торце которого находилась дверь в небольшой борцовский зал, дался мне непросто. Сначала я остановился у нашего с Толей кубрика. Толкнул дверь, она приоткрылась. Толян, как на грех, стоял с бутылкой водки в руках и задумчиво глядел в потолок, вероятно, мучительно придумывая повод.
— О! Стоит открыть пузырь, и брат мой бледнолицый тут как тут. Ты, случайно, не джинн? Это я не тебя из бутылки выпустил?
— Э, Толян, погоди, сейчас. — Я захлопнул дверь и прислонился к стене. В спортзале явно что-то происходило. Оттуда слышались голоса, лязгало оружие. Вздохнув тяжело, я подошел к ставшей почему-то таинственной двери в торце коридора. Тут дверь сама открылась и оттуда показалась взъерошенная голова сержанта из нашего взвода.
— Ты чего тут топчешься? Давай скорей!
Я зашел в спортзал, давно уже превращенный в огневую точку. Стены были заложены мешками с песком, кое-где, для надежности, к ним были прислонены железные «блины» от штанг. В углу, у окна, выходившего на внешнюю сторону базы, дежурил пулеметчик.
А вот остальные омоновцы почему-то строились в одну шеренгу. Босиком, без оружия, без беретов. Расстегивали куртки на груди, освобождали запястья, закатывая рукава.
Перед шеренгой стоял батюшка в черной рясе, рядом с ним, на импровизированном столике мерцали золотом какие-то предметы, высокая чаша, как в фильмах про древнерусскую старину, и еще много всякого непонятного.
Я пожал плечами, оглядел шеренгу мужиков, не нашел ни одного хорошо мне знакомого — многих знал в лицо, кого-то по имени, но почти все они были с других взводов. Мне стало неуютно, и я тихонько вышел обратно в коридор.
Тут же открылась дверь нашего кубрика, и Толян призывно помахал мне рукой — давай, дескать, не тяни, водка греется. И сразу же из первого кубрика высыпала гурьбой вся веселая компания Джеффа. Загудели, увидев Толяна, ломанулись к нам в кубрик, потащили и меня, конечно. Я вырвался и вернулся в спортзал. Батюшка уже начал читать какие-то молитвы, помахивая размеренно кадилом, незнакомый, щекочущий ноздри запах разносился по пропахшему потом, формой и оружием помещению.
Тут что-то надломилось во мне, а может, наоборот срослось. Я поставил в угол автомат, вытащил пистолет из вшитой в камуфляж кобуры и лихорадочно стал снимать ботинки. Батюшка на мгновение скосил на меня глаза и ободряюще кивнул. Я мигом стянул носки и пристроился с краю шеренги, в которой уже стояло человек пятнадцать. Рослые, крепкие, успевшие заматереть в кости, но все еще молодые мужики, в среднем лет под тридцать, доверчиво и покорно склонили головы перед пожилым невзрачным батюшкой, не побоявшимся приехать в Рижский ОМОН, над которым по-прежнему развевался красный советский флаг, к людям, которые поголовно почти были коммунистами и комсомольцами, к бойцам, до последнего защищавшим Союз Советских Социалистических Республик! К омоновцам, поклявшимся умереть за Конституцию СССР и не сдаться. К солдатам, принявшим советскую Военную присягу и оставшимся верным ей.
А батюшка терпеливо говорил о том, что долг его быть с теми, кто не щадит живота своего за други своя. Что перед смертным часом, если выпадет он нам в бою, нет большего облегчения, чем крещение, отпущение грехов и возможность войти после смерти в жизнь вечную, «смертию смерть поправ».
Потом началось Таинство. Я ничего не понимал тогда в обряде. Я Символа веры не знал и не понимал толком, какие слова повторяем мы вслед за батюшкой. Я так же, как все, подставлял лоб, руки, грудь, ноги — под помазание. Послушно называл свое имя, подставлял голову под простой медный крестик на дешевом шнурке. Причащался, не зная, что такое Тело и Кровь Христовы. Неумело, вслед за батюшкой, боясь перепутать руку, впервые осенял себя крестным знамением.
Я не понимал, какое чудо происходит со всеми нами. Да и товарищи мои, наверное, тоже. А батюшка не ругался, не изумлялся нашему неумению и незнанию. Только все тяжелее сгиналась его спина под тяжестью наших грехов. А глаза становились все печальнее и добрее.
Закончив обряд, батюшка поздравил нас. И тут же деловито, повторив несколько раз, «для тех, кто на 23-м бронетранспортере», объяснил нам, как теперь мы сами можем в бою окрестить тяжело раненного, умирающего товарища и тем самым спасти его душу тоже.
Каждый день молюсь я теперь за крестившего нас батюшку, имени которого даже не запомнил тогда. Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!
