Неслучайно первый роман Проханова "Кочующая роза" посвящён советской техносфере. Роман — это тоже конструкт со своими составными частями и сложным взаимодействием между ними. Техносферу Проханов начнёт изображать уже в первых книгах: "Иду в путь мой" и "Желтеет трава". Там, в рассказах и повестях, машина возникнет в деревенском патриархальном укладе, войдёт в природу, но не разрушит, не надорвёт её, а напротив, сольётся с ней в человеческом труде, умножит усилия человека, созидающего и постигающего природу.
За "Кочующей розой" последует целый цикл техносферных романов: "Время полдень", "Место действия", "Вечный город". В них техносфера будет многолика, предстанет удивительными агрегатами и механизмами, фабриками, заводами и комбинатами, индустриальными городами и боевой техникой. Затем образ советской и постсоветской техносферы будет проступать практически во всех прохановских романах — метафизических, политических, военных. Но именно "Кочующая роза" станет первым масштабным осмыслением техносферы, её природы, её мистики, её философии.
Русская литература всегда сторонилась машины, отторгала её, как живой организм отторгает имплантат. Противопоставляла её природе и духу, видела в ней только разрушительную силу и апокалиптические предвестия. В русской литературе машина явлена купринским "Молохом" — древним языческим богом, постоянно требующим жертв; адскими топками парохода из бунинского "Господина из Сан-Франциско"; демоническими жёлтыми окнами блоковской "Фабрики".
Первые советские производственные романы не давали целостного представления о техносфере, а лишь фактологически описывали отдельные производственные процессы. Здесь машина была вырвана из природы, отделена от человека. Здесь на поверхности дышащей земли застывал безжизненный цемент. Здесь в невоплощённом образе замирала чёрная металлургия. Здесь был факт машины, но не идея машины.
К 70-м годам советская техносфера предстала в литературе голым каркасом, скупым чертежом. Машина оказалась лишена эстетики: пластики, утончённости, цветов и оттенков. Чтобы сделать её фактом литературы, Проханову предстояло, во-первых, описать производственные процессы как нечто сакральное, как тайнодейство, как преображение материи, как преломление реальности: "Махина котельного зала, глухая и чёрная, вся в копоти, в ржавой коросте, будто выдралась из земли, в корнях, в перегное, вдавилась в небо. В ней не было видно людей, но вся она шевелилась, жила, продолжая движение вверх". Предстояло уподобить производственные процессы иным экстремальным процессам бытия, требующим решительности, балансирующим на грани жизни и смерти. Так производство уподоблялось боевым действиям, военному наступлению, где приходилось сражаться со стихией, преобразовывать природную силу земли в производственную энергию: "Город возникал тут мгновенно, как удары снарядов о землю. Удар — и из скопища барж, вездеходов, вагончиков возникла база геологов. Ещё удар — и караван сухогрузов забросил сюда энергетиков. Ещё удар — и выгрузились портовики и дорожники. Окапывались на плацдарме, начинали вести наступление, расширяя зону захвата. Город был результатом вторжения, неся в себе энергию и бронебойную силу. Оплавлялся о дикие земли, осыпался кладбищами искорёженной техники, выпускал в тайгу бетонные стрелы дорог".
А во-вторых, необходимо было вочеловечить, одушевить машину, пустить по её венам живую кровь, сочленить её части подвижными суставами, настроить на нужный ритм сердцебиение мотора, наделить машину своим языком, своим чутким слухом: "Металлическая кровь снова разжижена, пущена в плавку. Распустила в себе все отжившие прежние формы. Вытопила дымом и гарью усталость от проделанной на земле работы. Она отольётся в новые формы, наполнит мир тысячью созданных механизмов".
Но для вочеловечивания машины недостаточно было простого сравнения её с чем-то живым, недостаточно было словесных метафор. Прохановым была создана особая философия одушевления машины. Эта философия определённым образом перекликается с идеей органопроекции, развитой о. Павлом Флоренским в первой половине ХХ века. По о. Павлу, "орудия расширяют область нашей деятельности и нашего чувства тем, что они продолжают наше тело". Так техника, возникая в результате наблюдения человека за живой природой и собственным телом, расширяет физические границы и возможности тела: руки становятся сильнее, движения быстрее, зрение зорче: "…одолев бугорок, локомотив пошёл под уклон, а плеть состава повисла по ту сторону горки, живая и гибкая, натянувшись хрящами и жилами. Он дал слабый тормоз, чтобы разгрузить автосцепку. И состав накатился в страшном давлении, передавая его волной от вагона к вагону. Волна дошла до его рук и груди, и он снял перегрузку, отпустил тормоза. Он чувствовал обороты моторов, биение вагонов, колыхание рельефа. Сливал всё это в себе, сам превращаясь в движение". Граница между телом и машиной смещается или вовсе упраздняется: глаз продолжается в микроскопе, голос — в микрофоне, шаг — в автомобиле, поезде, самолёте, мысль — в письменности, книге, интернете.
Отдельный человек становится гигантом, готовым распространиться на континенты и даже достичь космического пространства. Он не вживляет в себя машину, он продолжает себя в машине, он проецирует в мир через техносферу себя — свою мысль, свою судьбу, боль, тревогу или радость: "Подошёл к трубе, как к живой, тронул её ладонью. Из металла будто смотрят на меня людские глаза, дышат живые губы, говорят о чём-то невнятно. Будто те, кто родил трубу из огня и железа, переплавились в неё, и сейчас все они тут, под бледным северным небом. Я тянусь к ним, неведомым, прислонясь лицом, слушаю их голоса".
Наивысшее проявление прохановской органопроекции — Космос. Микрокосм — человек соединяется с макрокосмом — Вселенной. Космос физический, в который была устремлена вся советская техносфера от мельчайшего винтика до оборонного завода, соприкасается в "Кочующей розе" Проханова с Космосом мистическим — Вселенским миропорядком: космосом русских сказок и легенд, философских идей и поэтических образов, церковных молитв и песнопений. Этот космос в виде сферы держит на ладони архистратиг Михаил.
Космос ракеты как предчувствие возник в мистическом Космосе. Именно о нём грезили философы, писатели и художники в первые десятилетия ХХ века. Они, ещё не ведавшие ракет и спутников, прозрели образ Космоса в пространстве земли.
Спустя полвека в "Кочующей розе" Проханов соединился с упованиями этих мечтателей. С философом Николаем Фёдоровым, говорившим о всеобщем воскрешении предков через философию общего дела и технический прогресс. Герой Проханова сквозь время, пространство и смерть прорубает небесный колодец к своему отцу, погибшему на войне, встречается с ним в звёздном сиянии: "Разделённые смертью, они продолжали питать друг друга живыми соками. От одного, как от угасшей звезды, все ещё шло тепло, тонкое излучение. А другой принимал его, отражал, усиливая эти сигналы".
Техносферные романы Проханова населены потомками одухотворённых людей Андрея Платонова. В их венах течёт топливо, они ведают, где находится родина электричества, они способны остановить разрастающуюся пустыню и превратить её в прекрасный оазис: "…какой-то в каждом прорыв, свищ во вселенную. В какую хочешь душу сейчас загляни, то во тьме кромешной звёздочки замерцают. Подключены всем народом к гигантской звёздной розетке, тянем энергию, переводим в земное движение. Пуповиной, трубопроводом, из Галактики. Пьём, сосём небесное вымя, захлёбываясь млечностью. И колышемся, опьянев, между трёх океанов".
Проханов посмотрел на мир глазами художника Кузьмы Петрова-Водкина. Перед взором нездешним красным всполохом мелькнул то ли хитон архангела, то ли грациозный конь у воды, то ли лоскут на руке убитого комиссара, то ли лепесток кочующей розы. Художник перевернул бинокль — протянул писателю: мир будто отошёл на несколько шагов назад, чтобы, как всё большое, быть увиденным на расстоянии: "Это было скольжение гигантских качелей. Равновесие грохочущих тонн, блестящей стальной колеи, высокого солнца и синей бездны. И он сам, со своими мыслями, был в этом ускользающем равновесии".
В этом соединении Космоса технического с Космосом мистическим было будущее советской техносферы. Но она пошла по иному пути: постепенно вытеснила мечту, лишилась духа, прозрений, поэзии, свелась исключительно к физике. Оттого упадок техносферы был неизбежен. Проханов предчувствовал это, как художник пытался изменить направление движения машины в сторону сверхсмысла, прорыва за пределы земных измерений, старался напитать техносферу энергией через образы человека, природы и государства.
В "Кочующей розе" не раз возникает образ человеческого тела, хрупкого и одновременно неумирающего, порождающего новую жизнь: "Однажды он видел, как мать и жена купают её, омывают хрупкое, словно полое, тело. И поразился — из этого тела вышли и мать, и он сам, и дети его во всём полнокровии сил. Вся разлитая многоликая жизнь — весь нынешний мир расцвёл и качался на этом слабом, умирающем корне, готовый от него отделиться". От этих телесных образов всё в романе наполняется жизнью. Кажется мягче и теплее металл, более плавным становится движение танков и самолётов. Будто в мире происходит особый круговорот жизни, будто дух вливается в творения рук человеческих. Жизнь из мира не убывает: прорастает в цветке, звучит в песне, таится в книге, сохраняется в памяти, таинственной звездой сияет в глазах младенца.
