отвлеченные понятия. Он любит жизнь в ее простых проявлениях — еду, вино, женщин, веселье, он добродушен, но может быть недалек. Его телосложение, как правило, пикническое — он приземистый, полный, с толстой шеей» [448].
Вот авторы пишут про лунный капитализм: «Жулик по имени Стрига, чтобы лучше объяснить основы лунного капитализма, переходит от теории к практике. Он убеждает Незнайку продать ему шляпу за пятнадцать сантиков, чтобы купить на них картошки. Стрига забирает шляпу, дает Незнайке деньги, но тут же их забирает Вихрастый, чтобы через охранника купить картошки. При этом десять сантиков он незаметно кладёт себе в карман, следуя незаконному закону лунного капитализма, известному как откат, а на оставшиеся пять покупает у полицейского картошечки. Дело в шляпе» [449]. Сдаётся мне, что это вовсе не откат, а попил — и так всё в этой книге. Скажу осторожно, что разница между откатом и попилом есть, и она принципиальна. Об откате можно было бы говорить, если наличествовала конкуренция между охранниками, и охранник, продав картошку по завышенной цене, тайком отдал бы десять сантиков (скажем) Вихрастому за его выбор. Здесь же ситуация иная.
Аналогично и со всем остальным — есть удивительный мир вокруг, и есть герметичная философия. Иногда они пересекаются, и ты видишь, что некая философская метафора очень точно описывает удивительный мир. Но чаще всего происходит иначе — читатель или зритель заворожён гиканьем и свистом, и ему наплевать на здравый смысл, ему нравится сам звук этих слов, их журчание.
Отдельная история с этой книгой — это иллюстрации Ирены Куксеникайте. Возможно, это совершенно прекрасный человек и одарённый художник, но её рисунками нам явлен очень странный опыт. Это опыт того, когда герметическое поведение вдруг становится доступным вовне, и те его свойства, что нравились «внутри» проходят испытания в этом «вовне» у людей пристрастных. Нет, я далёк от интонации «Мне не смешно, когда маляр безродный мне пачкает Незнайку Генриха Валька» (хотя адепты этой книги, помнящие иллюстрации не только Валька, но и Лаптева, вероятно, возмутятся). Это действительно интересная история — когда современный примитивизм собирается побить старую школу — с понятным результатом. А тут (как всегда, когда объектом становится детская классика, давно вошедшая в кровь и костную ткань нескольких поколений) это вызывает больше эмоций, чем ожидается.
И что же — стану я ругать эту книгу?
Нет, не буду.
Этот удивительно интересный пример герметической (опять это слово) книги, внутри которой сразу несколько поводов для размышлений.
Первый — о комментировании классики.
Об этом сказано «во первых строках этого письма к читателю».
Второй — о том, как весёлая наука превращается в пародию на науку и обратно. Это очень важная тема, потому что очень часто веселье публики вызывает не то, что академический инструмент работает на поле обыденности, а просто пресловутый разрыв шаблона. Наука, дескать, должна об отвлечённом, а тут она говорит, о том, что близко. Разрыв шаблона чрезвычайно привлекает аудиторию к любому высказыванию, по крайней мере, увеличивая количество просмотров. Механизм тут одинаковый — показывают ли в балагане грудастого монаха под видом бородатой женщины, приходит ли старуха к профессорской квартире посмотреть на говорящую собачку или вдруг обнаруживается, что Саша Грей написала пару книг и основала музыкальную группу в стиле индастриал. То есть смысл и анализ замещаются парадоксом. Но об этом можно говорить вечно.
Третий — о вечности национальных образов и величии носовской трилогии.
А на эту тему и сказать нечего — все и так всё знают.
31.10.2017
История с математикой (о Владимире Маканине)
В первый день ноября умер писатель Маканин.
Когда умирает писатель, самое важное — не ритуальное выражение скорби по изменению пейзажа, а обращение к его книгам. Даже не к биографии, а именно к книгам.
Это кажется немного жестоким, но память о книгах главнее прочей памяти. Чтение важнее памятника.
А к писателю Маканину у меня было личное отношение. Он вызывал у меня уважение своим образованием. Я начал читать его и полюбил, ещё учась на физическом факультете, но это не было корпоративным университетским уважением, и даже не тривиальной фанаберией представителей точных наук (есть такое отвратительное недоверие в этой среде к гуманитарным профессиям и заведомая фора тем из своих, кто ими занялся) к гуманитариям. Я немного представлял себе, как работает человеческий фильтр мехмата, и понимал, что эти фильтры вовсе не избавляют от безумств, а только структурируют их.
Хотя, конечно, от обычной безалаберности они избавляли.
К тому же я видел в науке нескольких людей, что приехали в столицу из маленьких городков с непонятными, быстро забывающимися именами, и сделали себя сами. Они собрали себя по частям, будто конструктор, и превратились в больших учёных или толковых начальников. Сейчас-то такими бывают предприниматели, а вот стать математиком или физиком, проведя детство в бараке (такие случаи я тоже видел) куда интереснее.
Я очень любил раннюю прозу Маканина, и, более того, я стал пользоваться её, как инструментом, воровать у Маканина приёмы.
Там он очень точно (можно сказать, с математической точностью) работает с деталями. Он двигает их, как шахматные фигуры, и они становятся в какую-то сразу, может, непонятную, но ведущую к победе, позицию.
Вот в рассказе Маканина «Отдушина», что я читал ещё студентом, есть одна деталь, через которую видно целое поколение. Рассказ этот вошёл во все учебники, и множество людей талдычило о духовности и прочих важных вещах, размахивая цитатами из него. Но, не отменяя общественных восторгов, в этом рассказе, есть один эпизод — вполне успешный математический учёный прогуливается по коридору со своим старшим товарищем. И «любимый профессор тем временем рассказывает о гимнастике йогов. О том, как полезно пить кипяток поутру. О том, как важно отлаживать глубокое дыхание в позе лотоса. А поза змеи гарантирует интенсивную и бесперебойную работу пищеварительного тракта. Стрепетов слушает и даётся диву: что это за поколение, они умеют увлекаться чем угодно. Веры в старом смысле нет, однако способность верить ещё не кончилась и не сошла на нет, отсюда и чудаковатые» [450] [451]… То есть в этом абзаце для меня была заключена история многих моих знакомых старшего поколения, и я так же, как и герой, вслушивался в эту речь, социализм был незыблем, время остановилось, и слышно было только глубокое дыхание в позе лотоса.
Есть другая история с романом «Асан» о войне на Кавказе. Она
