Опять же, можно привести примеры того, как идеология большевистская сейчас вытесняется и заменяется во многом идеологией гламурной. Коммунистические словечки возрождаются в новом статусе. Один из моих любимых примеров: словечко «правильный», которое имеет стандартное значение («правильное мнение», «правильный ответ») и имеет значение идеологическое («правильный фильм», соответствующий некоей идеологии). И сегодня оно возрождается еще шире: «правильное место», «правильная еда», «правильный ресторан», «правильная книга». (Непомнящий. «Правильное пиво».) То есть то, что следует потреблять; то, что следует покупать, читать, и так далее. Навязывается некий образ мышления и потребления. Более того. Творцы тоже получают ярлычок «правильный». «Правильный режиссер» — тот, который снимает фильмы, которые следует потреблять. И потребитель тоже получает этот ярлычок; вот смешной пример из модного журнала: «правильные девушки в этом сезоне носят колготки телесного цвета». Еще не понимая, что такое «правильные девушки», я уже могу их зрительно определить по колготкам. Через идеологию слова мне навязывается стратегия поведения.
Ведущий. Не знаю, как с точки зрения научной, беспримесно рациональной, но литература всегда стояла на простой позиции: язык влияет на сознание, а через него на поведение. Повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна». Цитата. «Борщ характеризуется свеклой». Для Чуковской это не просто символ бюрократического коммунизма, но и форма человеческого поведения. Вообще сюжет этой повести строится на том, что либо человек возвращается к русскому языку и вместе с ним восстанавливает в себе правду. Или идет по советскому пути через обман, самообман, и язык его умирает вместе с его сознанием. Что тут делать, Виктор Маркович, ума не приложу.
Живов. Ну конечно же, язык проникнут идеологией и навязывает эту идеологию обществу. С этим я и не спорю. Просто он работает здесь не таинственным, неведомым образом. А вместе со всеми инструментами идеологической обработки общества. Как их часть.
Непомнящий. Только он работает на том уровне, который сейчас называют «нано». Вот он на этом уровне работает, атомарном, электронном.
Ведущий. Но тут и опасность. Думцы тоже считают, что влияет. А коли так, то нужно подвести язык под действие закона. Они его и сочинили. Цитирую преамбулу: «Мы руководствовались желанием ввести четкие механизмы, регламентирующие последствия при нарушении государственного языка».
Непомнящий. Изумительно.
Живов. Это еще цветочки. Я видел какие-то предшествующие формулировки, там вообще было совсем не по-русски написано. Так что старатели о языке очень часто не умеют им пользоваться. Это с ними случается.
Ведущий. Но вот у историка Сергея Иванова есть рассуждение о том, что сейчас происходит разрушение монополий. Раньше языковой нормой распоряжалась интеллигенция; рядом была номенклатура, которая, с одной стороны, распоряжалась властью, с другой стороны, понимала, что есть носитель сакрального знания о языке, интеллигент. А сегодня монополии на норму нет ни у кого, и многие воспринимают это как катастрофу.
Живов (энергически). Одна оговорка. Эта ситуация возникает в 30-е годы ХХ века как часть сталинского имперского проекта. Ничего такого в 20-е годы нет. Мы знаем, как… я сейчас перейду на Ваш, Валентин Семенович, язык и скажу: как эти большевики испоганили наш великий русский язык! Страшным образом. В 20-е годы. Мне ведь тоже противно, у меня ведь есть какие-то натуральные чувства, хотя я и профессионал. Троцкого читать — отвратительно, тошнотворно. А какого-нибудь Бухарина еще хуже. И Ленина туда же. Но Сталин разворачивает ситуацию, он возвращается, если угодно, к национальной идее, так или иначе, и тут уж без языка не обойдешься. Он дает установки, и появляется замечательный словарь Ушакова, вероятно, лучший словарь русского языка, регламентирующий лексику, ставящий пометы, что правильно, что неправильно, что просторечно, что не просторечно; с другой стороны, это словарь, содержащий очень четкие идеологические установки. Это словарь со сталинской идеологией. Ответственной за правильность, зафиксированную словарем Ушакова, и стала советская интеллигенция, которая, собственно говоря, и возникла в 30-е годы. До этого, как, вероятно, коллеги помнят, Ленин писал, что интеллигенция это говно. А в 30-е годы в ней возникает потребность; она берет в свои руки регламентацию языка и удерживает его в рамках нормы, благодаря различным институциям: редакциям, цензуре, вплоть до середины 80-ых годов. Потом это начинает стремительно рушиться. Что, конечно, создает некоторые травматические ситуации.
Кронгауз. Я все-таки хочу вступиться за постреволюционные изменения в языке. Ну не испоганили большевики язык, опять же, давайте будем последовательны, не было порчи. Было резкое, иногда сознательное изменение языка. Сейчас многие недовольны изменениями в германских языках, в английском, в связи с политкорректностью. Но первое значимое гендерное изменение произошло в русском. Обращение «товарищ» сняло гендерную проблему.
Ведущий (умело передразнивая брежневскую манеру). «Леди и джентльмены», «дамы и господа», «товарищи»…
Непомнящий. Я когда-то работал на фабрике, в многотиражке, и мне партийная деятельница говорила: «одна товарищ сказала»…
Кронгауз. Конечно, носителям культурной нормы было крайне неприятно все это, и Булгаков замечательно издевался над «товарищем», где только мог; любимый объект его шуток. Но с лингвистической точки зрения — необычайно интересное явление. Более того. Нельзя говорить, что все это придумали большевики. Большевики во многом ориентировались на Французскую революцию. В частности, «гражданин», «гражданка» непосредственно восходит к «ситуаен».
Ведущий. Я все-таки возвращаюсь к своему вопросу. Валентин Семенович, действительно, происходит исчезновение монополии на язык — нравится нам или не нравится, но это медицинский факт. Нет силы в обществе, которая была бы настолько легитимна, чтобы держать в своих руках языковую монополию. Что делать? смириться с тем, что язык куда-то несется вместе с общественным сознанием, которое он то ли выражает, то ли отражает, то ли моделирует? или ставить языкового цензора?
Непомнящий. Слово «цензура» у нас находится за пределами политкорректности. Оно вызывает негативные эмоции, потому что всем дело только до своей свободы, и никому в результате нет дела до судеб человечества. Вот в чем беда. Всегда в государстве существовала цензура, причем на всех уровнях, от политического, бытового — без нее государство невозможно. И общество тоже. Сейчас вот радуются разрушению иерархий. Так ведь смотря какая иерархия. Если она установлена от человеков, то это субординация, а не иерархия. А иерархия, по-гречески, «священноначалие», и она возникает не по людской воле. Она существует предвечно, как Толстой говорил: все предметы распределены по предвечной, по известной иерархии. Иерархия это структурированность, это живое дело. А свобода это ряска на болоте, безграничная такая, никакой структуры, сплошное гниение. И когда говорят о том, что язык развивается — да, правильно, развивается. Есть гениальное выражение, пришедшее снизу: «крыша поехала». Слово «типа» — это потрясающе, оно может нравиться, не нравиться, но когда в анекдоте новый русский, застряв в болоте, говорит: ну что, типа, ау — это тоже гениально. Или сейчас вошло в моду: «по-любому». Лично мне это не нравится, но никуда не денешься, это рождено жизнью, а не уголовным миром, где сплошной «наезд», «разборка» так далее.
Ведущий. Мне говорили очень серьезные люди, я сам не проверял, но доверяю, что «наезд» есть в русской языковой практике, поскольку он отличался от «находа». За «наход», пешее нападение, меньшая пеня, «наезд», ограбление, совершенное верхом, оплачивается дороже…
Живов. Слово старое, конечно. (Непомнящий. Ну, конечно.) Но тут произошло некоторое все-таки развитие значения, да?
Непомнящий. Слава Богу. Но в целом неприличные, скомпрометированные слова, слова уголовного мира сейчас вошли в практику как совершенно нормальные… Без этого невозможно обойтись? Я был недавно в жюри премии «Дебют», читал очень много прозы молодой — замечательные ребята, очень талантливые — и у них чернухи этой навалом, но самое главное, что чернуха для них не есть нечто страшное, трагическое, а есть нечто нормальное, автор иначе себе жизнь не представляет. То же самое в языке.
Кронгауз. Не согласен. Бандитский жаргон вошел в язык и почти вошел в литературу в 90-е годы, когда реальность была такова, и описать ее иначе было невозможно. Но он ушел — за исключением тех слов, которые задержались в языке. Один пример: «беспредел». Последний пункт его назначения — нота МИДа: «террористический беспредел»… Он прошел путь от лагерного бытования до официального документа. И на этом пути был основательно переосмыслен. Теперь «наезд». Мы же используем слово не в том значении, которое было в бандитском языке, а обозначаем некую агрессию. Мы эти слова перевариваем, наполняем другим смыслом, часто расширяем значение и только тогда принимаем.
