Власти отомстили защитнику «тирана» с поистине революционным размахом. Казнили зятьев, дочь, секретарей, даже внучку. Ну и самого, конечно, тоже не помиловали.
Поднимаясь на смертную колесницу, 73-летний Мальзерб споткнулся. И сказал с грустной улыбкой: «Плохая примета. На моем месте древний римлянин вернулся бы домой».
Пляс Конкорд. В прекрасном городе Париже мало плохих мест. Самое поганое – это.
Нереволюционный человек. Совсем.
Третье нехорошее место, в отличие от двух первых, не площадь, а перекресток.
Точнее, пешеходный островок неподалеку от Мраморной Арки.
Сейчас он выглядит вот так:
А в середине XVIII века здесь стояла большая стационарная виселица, так называемое «Тайбернское Дерево». Напротив, как видно по плану, – место, «где расстреливают солдат».
В асфальт закатан памятный знак, но большинство прохожих его не замечают или вовсе не знают, что за Tybern Tree такой. Может, майское дерево или дуб, под которым древние друиды водили хороводы.
Мимо виселицы проходил тракт, и все, кто приближался к Лондону, получали наглядное предупреждение: в столице следует вести себя прилично и законов не нарушать. На «дереве» одновременно размещалось до 24 висельников.
Местные жители устроили себе из этого соседства неплохой бизнес. Во время интересных казней строили трибуны для зрителей, продавали напитки, торговали листовками и памфлетами. Публика приветствовала аплодисментами осужденных, кто держался молодцом, и освистывала малодушных.
Слово «Тайберн» прочно вошло в лондонский фольклор той эпохи. «Поплясать в Тайберне» значило «угодить на виселицу»; «прокатиться в Тайберн» – отправиться на тот свет.
Места хватало…
На протяжении веков Тайберн мало чем отличался от других подобных очагов душегубства. Здесь истязали приговоренных с обычной для средневековья жестокостью; жгли на огне за убеждения; вешали за мелкие правонарушения вроде карманной кражи; без колебаний умерщвляли малолетних преступников, для которых закон не делал никакого снисхождения (ювенальной юстиции еще не существовало).
Однако есть одна совершенно британская особенность, на которую обращаешь внимание, когда изучаешь перечень «звезд» Тайберна.
Благодаря Уильяму Хогарту мы знаем, как это выглядело
Например, вот две казни, которые не могли свершиться ни в одной другой стране тогдашнего мира.
В 1541 году барон Томас Дакр с компанией приятелей-дворян отправились поохотиться в чужих угодьях. Когда лесничие попытались их остановить, браконьеры схватились за оружие. Один из лесничих был убит. Состоялся суд, приговоривший лорда и его сообщников к смертной казни. Все они были повешены в Тайберне как самые обыкновенные преступники – даже не удостоились отсечения головы. За убийство ничтожного простолюдина заплатили жизнью высокородный лорд и трое дворян.
Лорд Дакр – важное имя в истории британского правосудия
Вдумайтесь: это произошло в тысяча пятьсот сорок первом году – то есть во времена, когда в большинстве европейских стран крестьянина можно было затравить охотничьими псами просто ради забавы. Наш Иван Васильевич был еще даже не «грозным», а всего лишь милым мальчиком, который развлекался, мучая кошек и собак.
Примерно такая же история случилась в 1760 году. Граф Феррерс в припадке гнева застрелил своего лакея. Подумаешь, большое дело.
Наша Салтычиха в те же самые годы до смерти замучила 138 крепостных, прежде чем ею занялся суд.
А тут благородного человека, пэра Англии, за сущую ерунду приговорили к виселице. Единственной привилегией, которую граф выговорил себе и оплатил из собственного кармана, была шелковая веревка. В день казни его сиятельство прибыл из Тауэра в Тайберн в узорчатой карете, одетый в расшитый серебром свадебный наряд. Щедро дал палачам на чай. И заболтался в петле, на самых что ни на есть общих основаниях.
Еще для графа соорудили пьедестал – из уважения к титулу
Как-то странно восхвалять демократические ценности на примере равенства всех перед виселицей. Я, собственно, и не собираюсь этого делать. Однако читая про то, как лордов вешали за убийство плебеев, начинаешь понимать, почему Англия – страна особенная. Идея неотъемлемых прав личности утвердилась здесь раньше, чем в других уголках планеты. Потому и с чувством собственного достоинства у британцев с давних пор всё в порядке.
Я вот думаю: неужели нам придется пройти всю дорогу с самого начала? Сначала Великая Хартия Вольностей, потом Кромвель и Славная Революция, потом движение луддитов и чартистов…
Тоска, леди и джентльмены.
Среди долгожителей на удивление мало знаменитых людей. Как начнешь разбираться, оказывается, что почти все, кто дотягивает до глубокой-преглубокой старости, прожили заурядную, малособытийную жизнь. Горели неярко и ровно, потому долго и не перегорали.
Но бывают исключения.
Интересно получается с политическими и государственными деятелями. Такое ощущение, что для этой категории знаменитостей самый надежный билет в длинную жизнь – вовремя сверзнуться с Олимпа. После балансирования на верхушке политической пирамиды, где сплошь стрессы и риски, уход со света в тень нередко становится мощным ревитализирующим стимулом, вроде второго рождения. Кто с горя не умирает быстро, получает хороший шанс на сверхдлинный забег. Особенно благотворны почему-то опала, сокрушительный крах и даже заточение.
В качестве архетипического примера приведу сюжет из отечественной истории.
На портрете – последний атаман Запорожской Сечи Петро Калнышевский, кавалер ордена Андрея Первозванного, генерал-лейтенант российской армии.
Когда Екатерина в 1775 году решила упразднить казачью вольницу, атаман был уже очень стар. Его сослали на Соловки и содержали там в ужасных условиях, чтобы поскорее помер. Посадили навечно под замок, в крошечную камеру, откуда выпускали подышать воздухом два раза в год. Пишут, что к концу заключения там накопился полутораметровый слой нечистот. Любой здоровяк в два счета отдал бы богу душу. Но старец не торопился переселяться в мир иной. Он провел в узилище четверть века, после амнистии отказался выходить на свободу и скончался только в 1804 году, имея от роду 113 лет, то есть успел пожить аж в трех столетиях – семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом.
Хоть и не до такой степени, но все равно исключительно живучими оказались погорельцы нашей «антипартийной группы» 1957 года. Рухнув с Олимпа, Молотов и Каганович благополучно пережили всех былых товарищей по политбюро – даже легендарно непотопляемого Микояна, который дотянул «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Анастас Иванович скончался всего-то на восемьдесят третьем году, что по нынешним меркам даже и долгожительством не считается (на Западе оно теперь начинается с девяносто пяти). А вот Вячеслав Михайлович в своем тихом забвении досуществовал до 96 лет, Лазарь Моисеевич – и вовсе до 98.
Другая жертва политических интриг, маршал Соколов, с треском изгнанный из министров обороны якобы из-за полета Матиаса Руста, жил-поживал после этого еще много лет и отошел в иной мир на сто втором году от рождения.
Вдали от власти – оно спокойней. Маршал Соколов
А его вьетнамский коллега Во Нгуен Зиап, звонкое имя которого я намертво зазубрил со студенческих времен (можете меня хоть сейчас спросить, как звали руководство братских соцстран – не вырубишь топором), и поныне живехонек, хоть вылетел со всех постов еще тридцать с лишним лет назад.
Сто третий год дедушке, дай ему вьетнамский бог здоровья
Эрнст Юнгер (1895–1998)
Клод Леви-Стросс (1908–2009)
Мой любимый Бертран Рассел (1872–1970)
Кроме опальных госдеятелей завидным долголетием отличаются философы, но это понятно. Ничто их, мудрых, не шокирует. Случись какая-нибудь чума – философ махнет рукой, скажет: «Пройдет и это». Сердечная мышца при таком аппроуче изнашивается медленнее.
Отлично консервируются также члены королевских фамилий – особенно, если вовремя уходят в тень. В этом случае получается двойной оздоровительный эффект: для потерявшего актуальность политика и для августейшей особы, вся жизнь которой – сон, увиденный во сне. Режешь себе ленточки на торжественных церемониях да дремлешь с открытыми глазами на благотворительных банкетах.
