Красота!
И очень скоро выяснилось, что всё это больше не нужно. Война будет окопной, эпоха лихих сабельных атак закончилась, ездить надо на машинах и танках, а орудия возить на тягачах.
Первая мировая война считалась крахом европейской цивилизации, но цивилизация встряхнулась и возродилась. А лошадная цивилизация – нет.
Человечество предало своего верного, старинного друга, как только выяснилось, что дружба себя больше не окупает. Овес дорог.
Со всеобщей автомобилизацией и тракторизацией начался настоящий лошадиный холокост. Бывших боевых товарищей повезли на бойни, чтобы не тратиться на фураж. Остановились племенные заводы. Ушли в прошлое лошадиные ярмарки, упразднились прежде важные профессии: коннозаводчик, извозчик, ломовик, ковбой (эти, правда, переселились на киноэкран). Даже преступный мир пострадал – вымерло авторитетное сословие конокрадов.
Лошадей на свете осталось очень мало. На них катаются немногочисленные спортсмены и любители лаковых сапог; кое-где сохранились скачки, сорт лотереи; в некоторых азиатских странах лошадей доят и едят. Кажется, всё.
Прости нас, лошадь.
Как часто со мной бывает, этой интересной темой я занялся, когда собирал материал для книги.
Мне нужно было понять психологическое устройство русского эмигранта, который во время Крымской войны из идейных соображений шпионит на англичан. Что за бури бушуют в сердце человека, который помогает убивать людей своей крови – можно сказать, родственников?
Меня интересовала не ситуация, скажем, власовцев, абсолютное большинство которых записались в РОА, спасаясь от медленной смерти в концлагере, а добровольный и сознательный выбор.
Естественнее всего было начать с истории русских немцев двадцатого столетия.
Не получается громить немцев на фронте – будем громить в тылу
Как вы знаете, в Российской империи их было очень много, особенно среди военного сословия. Пропорция немецких фамилий в кадровом офицерстве составляла от 13 до 20 процентов (чем выше чин – тем выше, потому что хорошие служаки). Эти люди были патриотами России, опорой царского престола, и в 1914 году никакой душевной дискордии у них не возникло (в конце концов, ведь и сам царь был, если я правильно посчитал, на 127/128-ых немцем). Однако российским немцам стало неуютно, когда после первых поражений страну охватила волна шпиономании и начались немецкие погромы.
Конечно, «Ш» непредставительная буква, очень немецкая, но все-таки.
Офицер немецкого происхождения знал, что он обязан воевать лучше других, быть безупречным – вроде как искупать вину за свое происхождение. Возможно, поэтому в списках кавалеров ордена Святого Георгия (высшая военная награда) так много немецких фамилий (см. верхнее фото).
Маяковский потешается над немецким словом
Нижние чины относились к «немчуре» с подозрением, поэтому некоторые генералы и офицеры вслед за Петербургом, переименовавшимся в Петроград, сменили немецкие фамилии на русские. Вероятно, это было трудное и неприятное решение – отказываться от родового имени. Тяжело, наверное, было видеть в газетах и агитационных листках трескучую германофобскую пропаганду – куда ж без нее.
Однако командованию и в голову не приходило устраивать в армии какие-то этнические чистки, а интернированию подлежали лишь германские и австрийские подданные.
Совсем иначе «немецкий вопрос» у нас был решен во время Второй мировой войны. Немцев в стране к 1941 году стало значительно меньше (часть эмигрировала еще в Гражданскую, часть уехала в сороковом году из Прибалтики, часть была репрессирована во время Большого Террора), но все же в СССР жили полтора миллиона тех, кто, по терминологии Третьего рейха, относился к категории «фольксдойче».
На сей раз обошлось без погромов – при Сталине народная самодеятельность не поощрялась. Зато вождь любил репрессировать целые нации. Немцев депортировали в Казахстан и Сибирь почти сразу же после начала войны – просто в качестве превентивной меры. Военнослужащих (а их было немало, 33 тысячи) из армии вычистили. Остались единицы: кто-то замаскировался, назвавшись евреем или сменив фамилию; кого-то оставили в порядке исключения как особо ценного специалиста. Условия были куда более жесткими, чем во время предыдущей войны, поскольку особисты повсюду вынюхивали предателей и с доказательной базой никто не церемонился. Нужно было воевать с удвоенной доблестью и не ждать за это наград, тем более повышения – немцу высовываться, привлекать к себе внимание не рекомендовалось.
Тем поразительней, что некоторые из этих изгоев смогли дослужиться до генеральского чина. Я обнаружил троих.
Это командир артиллерийской дивизии генерал-майор Сергей Волкенштейн, герой Советского Союза (было еще семь немцев-героев).
Он к прочим несчастьям был еще и из дворян
А. Борман. По паспорту русский, но какова фамилия?
На верхнем снимке: генерал-майор Александр Борман, командующий 1-й истребительной воздушной армией ПВО.
На нижнем снимке: генерал-лейтенант Николай Гаген, командующий 26-й армией.
Бывший штабс-капитан. Очевидно поэтому был принят в партию только в 1939-ом, уже полковником
Родиться в стране «пролетарского интернационализма», жить ее жизнью и интересами, не отделяя себя от остальных, а потом вдруг узнать, что все вокруг свои, а ты чужой, – этот травматический опыт довелось пережить многим советским нациям, но у немцев потрясение было двойным.
В школе, где училась моя мать, тоже были московские немцы. Про ее одноклассника Леонида Оттовича Винтера, погибшего на фронте, я когда-то писал отдельный текст, но не знаю – возможно, Винтер был еврей. Зато другой ее товарищ точно был немец. Я в детстве часто его видел, он бывал у нас дома. Мать говорила, что в начале войны он служил в армии, потом вдруг исчез и появился вновь лет через пятнадцать. Где всё это время был и что делал, он никому не рассказывал, только улыбался. Семьей не обзавелся, образования не получил, хотя вырос в профессорской семье. Жалко его особенно не было, потому что остальные мальчишки из их класса почти все погибли, а он выжил. Но помню, что было странно. Надо же, он ничем не отличается от нас, думал я. А сам – немец. В те времена, в начале шестидесятых, это все еще было особенное слово, со зловещим звучанием.
Чужие среди своих (продолжение)
Негодование по поводу того, как Сталин обошелся с советскими немцами, несколько блекнет, когда вспоминаешь, что в той же ситуации Америка, поборница прав человека, повела себя немногим лучше.
В 1941 году в США жили несколько сотен тысяч американцев японского происхождения – так называемые нисэи (это значит «второе поколение», хотя сюда иногда относят и первую, и третью генерацию иммигрантов).
Солдаты этого американского полка ходили в атаку с криком «банзай»
Шок от неожиданного удара по Перл-Харбору и страх перед грозным врагом иной расы, иной культуры, иной психологии были так велики, что президент Рузвельт позабыл об идеалах демократии. Эксперты и советники говорили ему, что японцы плохо ассимилируются, что их эмоциональная связь с исторической родиной крепка, а культ микадо в их среде очень силен. На самом деле это было заблуждением. Японское воспитание сакрализирует чувство благодарности и корпоративность. Своей новой родине нисэи были искренне благодарны, ощущали себя членами корпорации «американский народ» и сумели доказать свою искренность (очень японский термин), несмотря на то, что «корпорация» поступила со своими новыми гражданами скверно.
Сначала нисэев зачислили в категорию 4C («враждебные иностранцы»), а вскоре Рузвельт санкционировал их интернирование. В общей сложности в лагеря попали сто десять тысяч человек.
После боя
Американским японцам, так же как русским немцам, пришлось доказывать кровью, что они не подозрительные чужаки, а патриоты. С огромными трудностями нисэи добились разрешения сформировать батальон (потом полк) из добровольцев. Еще тяжелее было попасть на фронт. Воевать с армией микадо им не доверили – отправили в Европу, драться с немцами. Психологически это, наверное, было правильно.
442-ому пехотному полку пришлось пролить очень много своей крови, прежде чем недоверие было преодолено. Боевые потери этой части были самыми высокими во всей американской армии. За год состав менялся несколько раз. Из четырнадцати тысяч человек, отслуживших в полку, девять с половиной тысяч получили орден «Пурпурное сердце» – аналог нашей нашивки за ранение. После октябрьских боев 1944 года на юге Франции в строю осталось меньше трети солдат. Зато 442-ой стал рекордсменом по количеству наград. 21 человек был удостоен Медали Почета, высшего воинского знака отличия.
