гипертоник силён и здоров был когда-то как бык.
да и старую блядь лучше помнить молоденькой сукой.
я бы ёрничал жизнь, но задор в зеркалах есть оскал.
настоящий шашлык не вкусней настоящего плова.
не нашёл ничего из того, что годами искал.
невзначай из себя бесполезное выдавил слово.
впрочем, скорость — кошмар лишь для тех, кто боится огня.
ухмыляется чёрт, искуситель и вечный вражина.
и почти наплевать, что на свете творится фигня.
и мерещится, что мироздание — это машина.
декабрь 2009 г.
***
вновь не молчу. а мог бы промолчать,
поскольку стал любитель тишины.
устал меня мой ангел защищать.
боязнь синдрома лопнувшей струны.
покаяться и сразу нагрешить.
мороз сменился слякотью, дождём.
предновогодний бред. привычка жить
с забитым в темя кровельным гвоздём.
но совести остатков не спасти.
кому нужна вся правда без прикрас?
подрезать, огорошить, развести
нас рады каждый день и каждый час.
любой целитель на руку нечист.
дешёвые слова слетают с губ.
я глуп как семилетний эгоист.
не помню, впрочем, был ли парень глуп.
декабрь 2009 г.
ПОЛЬСКАЯ КАТАСТРОФА ПОД СМОЛЕНСКОМ
машина, распадаясь на куски, взрывается порой довольно громко.
не раз мы были к счастию близки. пришёл апрель. у многих нынче ломка.
пришёл апрель, и люди жгут траву. летят со страшной силой наши годы.
чиновники уродуют москву. слегка тошнит от грёбаной свободы.
посредственность как моль побила русь. проносится весна, мелькают лица.
я выругаться снова не боюсь, как, впрочем, лишний раз перекреститься.
не спросит бог: ты свой или не свой? плоть женскую глазами ест мужчина.
машина издаёт предсмертный вой. за кадром остаётся лишь причина.
обломки приключившейся херни бесформенны. грешна любая форма.
и многих так корёжит, что они готовы кто к чему. и это норма.
апрель 2010 г.
LOS ANGELES
а в небе синем самолёты, вертолёты
и дирижабли... только ангелов не видно.
мне боком вышли предыдущие остроты.
и, не поверите, за ангелов обидно.
зато хлебнул водицы в Тихом океане.
поел какого-то немыслимого хлеба.
то там, то здесь мы то в ловушке, то в капкане.
осточертевший всё разгадываем ребус.
и топчем звёзды на голливудском бульваре,
где застоялся аромат марихуаны.
где негр играет на раздрызганной гитаре.
и вспоминаем наши чокнутые страны,
куда, соскучившись, захочется вернуться.
нам далеко ещё до точки невозврата.
возможно, было бы приятнее свихнуться
и заказать себе мозги аристократа.
"мозги забиты в том числе полезной хренью"...
в России ждут меня успех и процветанье.
навряд ли спутаешь деленье с умноженьем.
и легче лёгкого — сложенье с вычитаньем.
в калифорнийском небе вороны с орлами
картинно кружат. впрочем, ангелов не видно.
почти поверил обещаньям и рекламе...
для мексов — рай. и лишь за ангелов обидно.
июнь 2010 г.
***
навряд ли Третий Рим, но Вавилон…
утихла новогодняя шумиха.
опять приснился мне огромный слон,
что давит искривлявшееся лихо.
к взаимной, впрочем, радости сторон.
январь 2011 г.
***
полным-полно заштатных графоманов.
бездарных графоманов до хрена,
слагающих стихи довольно рьяно.
Россия — просвещённая страна.
безумно плодовиты, паразиты.
но всем придётся гнить в земле сырой…
лишь я почти молчу. почти элита.
почти красавец, гений и герой.
январь 2011 г.
Владислав Шурыгин-старший -- «И желаю тебе навсегда...»
НИКОЛАЙ РУБЦОВ СДАЕТ ГОСЭКЗАМЕН ПО МАРКСИСТСКО-ЛЕНИНСКОЙ ФИЛОСОФИИ. ПРИЕМНАЯ КОМИССИЯ (СЛЕВА НАПРАВО): ДОЦЕНТ ЗУРБАБОВ, ПРОФЕССОР ПИМЕНОВ, ДОЦЕНТ ТАРАН-ЗАЙЧЕНКО. ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ.
ВОТ ОН, СЕРЫЙ БЛОКНОТ, которому сегодня почти пятьдесят… Можно только тихо удивиться и вздохнуть, — сколько лет минуло… Как в песне поется: " Мои года — мое богатство.."
Как хорошо, что он есть, этот блокнот! Прекрасны молодые строки его первой страницы: "Рано утром приехал в Симферополь, взял билет. Зашел к Орлову. Уговорил его на "скачок" в Москву. Сутки в поезде. В Москве остановились в общежитии Литинститута у Рубцова. Жили три дня. Днем Орлов "тралил" редакции, добывал деньги за опубликованные стихи. На радиостанции "Юность" взяли два моих небольших рассказа. Вечерами — точнее, каждый вечер — стихи, песни, ну и, конечно, всё это под какое-то грузинское вино".
Старый, добрый блокнот! Он ободряет меня. Хотя сегодня, слава Богу, и без записей в нем "…я помню явственно, до слёз" всё, что происходило тогда, в шестьдесят третьем году.
…Я СЛУЖИЛ В ЗЕНИТНО-РАКЕТНОМ ПОЛКУ, прикрывавшем областной город Крыма, а мой товарищ Володя Орлов — жил в этом городе и был детским, крымским поэтом и с семьей жил на литературные заработки. Что это означало, мог понять только тот, кто сам пробовал жить и перебиваться "вольными хлебами"… Часто публиковался в "Мурзилке", "Пионере", всевозможных календарях и сборниках, изредка выпускал тоненькие, но отдельные книжки. Володя Орлов — темноглазый, толстенький, веселый, много работал. В южном областном городе он, при желании, мог бы найти себе какую-то постоянную работу. Ну, это вечный разговор! Мог бы, но как истинный поэт, как вольная птица — выше сытости ценил личную свободу. Вот почему только такого друга можно было с полуоборота, с внезапного приезда увлечь, уговорить на поездку с собой в Москву и в края неизвестные… Только такой мог выслушать и зажечься, снять с семейной сберкнижки чуть ли не последние деньги, позвонить жене: "Я уезжаю со Славой Шурыгиным искать могилу отца… Какого отца? Славиного отца, который в войну погиб на Смоленщине. Думаю, что денечка на четыре. Заодно в Москве, в издательствах свои поплавки проверю!"
Ну, а дальше всё, как в блокноте: сутки в поезде и трое в Москве. Была почему-то у Орлова в день нашего приезда в столицу какая-то абсолютная уверенность, что Рубцов здесь, но не на лекциях в Литинституте, а в общежитии, что на улице Добролюбова, 9 дробь 11.
Искали недолго. Какой-то длинноволосый взлохмаченный студент сориентировал нас: "Посмотрите, на втором этаже, направо. Комната у окна!" Нашли эту угловую комнату, постучали. Из-за двери услышали: "Заходите! Не заперто." Зашли.
Худощавый. Лысоватый, с острыми темными глазами парень примерно нашего же возраста, похоже, только то и делал, что сидел на краю кровати и ждал нас.
Легко и радостно поднялся навстречу Орлову. Обеими руками пожал его руку. Орлов назвал меня. Я был в офицерской форме, и моё появление Рубцова слегка удивило. Тем не менее, он сказал совсем по-военному: "Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!"
Так мы познакомились. Потом, когда, оставив свои нехитрые пожитки, мы ездили по Москве, Орлов сказал: " Рубцов — талантливый поэт. Вечером сам услышишь. Печатают его пока не часто, но он будет очень известен…"
Сегодня уже нет в живых Владимира Орлова, но я благодарен ему за то, что он познакомил меня с Николаем Рубцовым.
Те три вечера в общежитии Литинститута никак нельзя отнести к заурядным застольям молодых свободных мужчин. То были литературные вечера. Меня удивили его стихи. Ведь уже тогда им были только что написаны: " Видения на холме", "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…", " Я уеду из этой деревни…" "Тихая моя родина…"
Володя Орлов читал свои стихи. Ёмкие, озорные. Рубцов шутил и хвалил. Сказал, что тоже когда-нибудь что-то для детей напишет… (и, действительно, написал. Немного, но как!)
