Появилась гитара, и я попытался что-то спеть, но не очень-то шло, я вдруг почувствовал, что мои военные стихи и мелодии — совсем не тот уровень, хотя товарищи мои слушали и искренне подтягивали. Потом гитару взял Рубцов и стал петь под неё свои песни. Задорную "Стукнул по карману — не звенит!.." Еще какие-то песни. Не помню точно, в тот ли раз или когда-то позже — "В горнице моей светло…" (Не нынешняя, современная мелодия, которую сегодня все знают и поют, а его, рубцовская! Помню её до сих пор...) Пел он чаще тягуче, но были песни и резкие, надрывные. Тогда по струнам Рубцов бил так, что казалось они вот-вот не выдержат и оборвутся. Певец он был не сильный. Но свои стихи читал с чувством, то набирая голосом высоту, то снижая её. Смысл доносил без труда — чем почти всякий раз поражал нас.
Спать легли поздно. Орлова пристроили в комнатке этажом выше, а я ночевал в той же комнате, где и Рубцов. Мы долго говорили в темноте. Мой вопрос, где он так браво научился по-военному здороваться: "Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!" — неожиданно потянул за собой разъяснение, что он отслужил четыре года на Северном флоте на эскадренном миноносце. Удивительно! Я тоже побывал на флоте. Только гражданском. Два с половиной года учился в Херсонской мореходке. Проходил практику на трехмачтовом барке "Товарищ" и других судах. Хотел стать штурманом дальнего плавания, но так случилась,что жизненная колея перевела меня на другую дорогу… На военную. Наш разговор как-то незаметно перешел на совсем личное. Я рассказал о своей жене-смолянке, о её лесных краях. И о том, что сын у нас недавно родился и что без меня им сейчас в гарнизоне непросто. Николай вздохнул…Сказал, что у него на Севере тоже есть любимая женщина и маленькая дочка, и что жизнь тоже складывается так, что не может он сейчас быть с ними рядом… "Ты-то после этой поездки к своим вернешься, а я…" Он замолчал. Молчал и я. Ответ на то молчание уже был написан в стихотворении " Прощальная песня" ("Мы с тобою как разные птицы, что ж нам ждать на одном берегу? Может быть, я смогу возвратиться, Может быть, никогда не смогу…")
Но наступил солнечный июльский день, время работать, учиться, действовать. Орлов уехал в Крым, Рубцов — на Тверской бульвар, 25, в Литинститут, я уехал на Смоленщину, а затем Псковщину разыскивать могилу отца. Спустя несколько суток я её нашел.… Как мистика — весь мой путь сопровождала меня какая-то птица, высвистывала мое имя… Как по волшебству, после поездки в Москву и на Псковщину вдруг стремительно ускорилась моя жизнь. Армия, с которой я чуть было не расстался, надолго осталась со мной. Всего-то через два года после первой встречи с Николаем Рубцовым мне был предоставлен трудный и единственный шанс — право на поступление в гражданский институт. Сомнений тогда уже не было — в Литературный. В нем ведь по-прежнему непросто, с перерывами, с отчислениями и восстановлениями учился студент-заочник Николай Рубцов.
На первой же установочной сессии стало ясно, в какие непростые времена мы с Орловым гостили у Рубцова, что сам он в общежитии жил, по сути, на птичьих правах. Недоброй памяти Никита Хрущев прикрыл тогда очное обучение студентов-литераторов. Всех "дневников" перевели кого на вечернее, кого на заочное отделение. Как раз в 1965 году Николай Рубцов в Москве не жил, но чуть позже он станет появляться и жить всё в том же студенческом общежитии на улице Добролюбова. Учиться на заочном надо было шесть лет. Поэтому мы виделись с Николаем Рубцовым дважды в год. Да и вообще, по приезде в Москву, где еще было останавливаться Рубцову, как не в гостеприимном общежитии Литина?! И всегда при встречах с ним были его новые стихи и наши студенческие песни на них.
…ПАМЯТНО ТЕСНОЕ ЗАСТОЛЬЕ ПОСЛЕ СДАЧИ непростого экзамена профессору Михаилу Павловичу Еремину. В самый разгар песен и веселья появился Рубцов. Сосредоточенный и трезвый, как стеклышко. Мои товарищи (там были Алексей Иванов, Рудик Кац, Леня Финкель, Ад Подрез, Саша Панченко) радушно раздвинулись, пригласили Николая к столу. Он, в иногда свойственной ему манере, выдержал паузу и сказал: " Я слышал Слава песню написал на "Тихую родину"… Пожалуйста, спой!" ( ему уже налили и пододвинули чарку, но он пить не стал.) Я спел, но он неожиданно попросил: "Спой, пожалуйста, еще раз!" Короткая пауза удивления. Потом все дружно поддержали. Давай еще раз! Я спел. Николай встал и, не притронувшись к рюмке, пошел к дверям. Обернувшись, улыбнулся: "Спасибо. Музыка — достойная слов!"
Но бывало и другое. Как-то во времена осенней сессии в нашу комнату зашел крепко выпивший Николай, спросил у меня гитару. Я, зная, как он будет бить по только что смененным струнам, отказал. Сказал — дам в другой раз. Сейчас самим, мол, потребуется. Коля поджав губы вышел…Потом открылась дверь и Рубцов сердито сказал мне: "И больше не пиши свои дурацкие песни на мои очень прекрасные стихи!"
Продолжение этой истории случилось через полгода, на летней сессии. Я ехал на нашем третьем троллейбусе из общежития в центр. Народу было прилично, но не битком. Вдруг с задней площадки, я не заметил, кто там еще зашел, на весь троллейбус прозвучал знакомый голос: "Слава, привет! Ты, пожалуйста, извини. Я с гитарой был не прав!"
Коля Рубцов! Кто же еще так мог помириться и простить товарища!
…ВОСПОМИНАНИЙ: И СМЕШНЫХ, И ГРУСТНЫХ — МНОГО. Но таких спокойных ночных бесед, как те, в 1963 году, больше не было. Чем известнее Николай становился, тем меньше оставалось у него времени на неспешное спокойное общение… К нему тянулись многие, угощали, хлопали по плечам, лезли в друзья. Нет, я не числился в его друзьях. Но не погрешу против совести, если скажу, что я был ему надежным товарищем. И, как другие, хотел бы соотнести к себе (кстати, выросшему в степном Оренбуржье) строки стихотворения Николая Рубцова "Посвящение другу": "…Я пришел к тебе в дни непогоды, так изволь, хоть водой напои!" "Не порвать мне житейские цепи, не умчаться, глазами горя, в пугачевские вольные степи, где гуляла душа бунтаря". И особенно: "…И желаю тебе навсегда, чтоб гудели твои пароходы, чтоб свистели твои поезда!"
…Да так и сложилось: еще много лет гудели мои корабли, свистели мои поезда…
Екатерина Глушик -- Расфальсификация истории
В наше время практически невозможно автору после первого же издания книги завоевать признание, оказаться на слуху. Тем более, если это серьёзный труд, а не бульварное чтиво. Книга Игоря Шумейко "Вторая мировая. Перезагрузка", вышедшая задолго до нажатия кнопок российско-американским дуэтом и широкого хождения этого слова, вылетевшего из уст Обамы, стала бестселлером, а автора называют одним из ведущих историков России. "По праву", — скажет всякий, прочитавший его труды.
Название книги "Большой подлог…", вышедшей в издательстве "Эксмо", говорит само за себя. Да, этот труд, как и ставшая бестселлером "Перезагрузка", во многом посвящён борьбе с фальсификаторами нашей истории. К сожалению, многим специалистам приходится заниматься расфальсификацией отечественной истории, разгребать демократические кучи, наваленные на наше прошлое. Причём, не только особо ненавидимого либералами советского периода.
Игорь Шумейко — хороший автор не только потому, что знает предмет, о котором пишет, скрупулёзно подходит к цифрам и фактам, точен и объективен в подаче материала. Зачастую "научный подход" служит плохую службу книге, учёные, порой, "засушивают" материалы, и широкому читателю такая информация не интересна: то, что хорошо для внутреннего потребления в учёных кругах, неудобоваримо для основного потребителя научных изысканий, каковым в цивилизованном обществе должен быть широкий круг граждан.
Обладая аналитическим складом ума, автор умеет сопоставить известные факты, и событие или явление уже предстаёт в ином свете. Игорь Шумейко серьёзную тему может подать изящно, с юмором, иронией, трагические страницы истории перелистать без излишнего трагизма. Но при этом у него нет ни издёвки над историей, ни ёрничества.
Например, анализируя попытки мирового сообщества пересмотреть итоги Второй мировой войны, автор пишет: "Это ведь сначала Страсбург (столицу ПАСЕ), Прагу, Вильнюс надо освободить, чтобы там потом смогли обосноваться те умники, которые расскажут, как правильно надо было их освобождать, и какие пени полагаются за нарушение их правил".
Комментируя "историю обретения" вскоре всё-таки утраченной "Велесовой книги", над которой трудился "историк-энтузиаст", русский эмигрант, Шумейко раскрывает цель стараний сонма исследователей: "Миролюбов, конечно — дон Кихот (а если вспомнить и других бойцов из этой "велесовой цепочки",.. то это будет уже целый эскадрон дон Кихотов), скачущих с копьями наперевес, атакующих одну-единственную мельницу — едва отмахивающуюся русскую историю". Как тут не вспомнишь: метили в коммунизм, а попали в Россию". И все эти "меты" в Россию — под самыми благородными лозунгами.
