мена Власова собрать многие и многие миллионы пленных наших солдат и офицеров, якобы для борьбы с большевиками. А потом вдруг повернуть их против Гитлера.
По какой‑то неясной до сих пор причине эта суперсекретная операция была смазана и суть ее и правда о ней канули в Лету. Никто теперь толком не может сказать, что это было — измена Родине генерала Власова или его супергеройство. Которое превыше самопожертвования. Ибо он заклеймен собственным народом. Вот и поди разберись, где гений, а где злодейство было проявлено в той войне.
Мы не знаем, а Сталин знал, что воюет на два фронта. И в том, и в другом случае он вышел победителем.
Даже самые яростные антисталинисты теперь уже не спорят, что победить фашизм можно было только сплочением усилий всего народа и фанатичной жертвенностью его. Что для разгрома гитлеровских полчищ нужна была большая сила. Необоримая. Каковой и может быть только сила, внушенная страхом, и внедренный в сознание народа долг перед Отечеством. Что и дает право сильным мира сего посылать миллионы на смерть. А у сильных мира сего легионы прислужников, готовых мордовать каждого и всех, на кого укажет перст повелителя. Эти приживалы и нахлебники народа с легкой душой готовы быть и погонялами, и палачами. Это их нижайшей услужливостью поставили советского человека между молотом и наковальней — между Гитлером и Сталиным. Между двумя страхами, именуемыми по Троцкому «возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади».
Война превратила Сталина в непререкаемый авторитет, в полубога. На его портрет люди чуть ли не молились, как на икону.
Так устроен человек — сотворит себе кумира и живет под ним коленопреклоненно.
Иосиф Виссарионович получил от войны то, что хотел: он стал не то что Кумиром, он стал Вождем всех времен и народов — он стал Спасителем.
Он пришел к этому величию через судьбы народа и каждого из нас.
Шли на малых оборотах. При полной светомаскировке. Запрещалось даже курить в жменю!
Ночь, волны бухают о борт. Посвистывает ветер в надстройках тральщика — шторм не меньше пяти баллов. Кажется, все притаилось в мире.
Миновали мыс с высокими обрывистыми берегами. За мысом нарисовалась в темени вогнутая линия берега, очерченная белопенным прибоем, а далее на фоне темного неба вздымается черной громадой следующий мыс с крутыми высокими берегами. За ним, Павел знает, — Абрау — Дюрсо. Чувствуется, что повернули вправо, к берегу. Значит, на высадку. Напряжение в душе нарастает. И гут железным шорохом прошелестела над головами неотвратимая команда: «Приготовиться!»
Вдруг!..
Стало светло, как днем. Лучи прожектора, десятки ракет разом вспыхнули над водой. И тотчас море вскипело от града пуль и взрывов снарядов. Замерли люди и, кажется, остановились волны: прекратилась зыбучая пляска за бортом, сбитая с ритма частыми водяными султанами от взрывов снарядов. Десантники сжались, с ужасом озираясь на дикую пляску света и огня. Было ясно, что вместо внезапной высадки — внезапное нападение. Их обнаружили. Свидетельство тому — этот световой грохочущий кошмар, из которого надо теперь выбираться. Но как?
Несколько катеров и один болиндер, на борту которого были танки, разом вспыхнули и загорелись, как свечи. Один тральщик разнесло в щепки. Видно, прямое попадание. Несколько замыкающих судов быстренько развернулись и нырнули в дальнюю темень. Но и их достал «липучий» луч прожектора. Вокруг них началась пляска взрывных султанов. От горящих тут и там судов стало еще светлее. В широких ярких отблесках на воде отчетливо было видно людей, выброшенных за борт; и доски, бочки, ошметки палубных надстроек. И между ними бескозырки и головы людей с беззвучно зевающими ртами. Поле боя, вернее — убоя, походило на громадное скопление плавающего мусора, пляшущего на зыбких волнах. Люди обреченно барахтались в воде. По ним ходили туда — сюда всплески — строчки пулеметного огня.
В тральщик, на котором был Павел, в первые же секунды попал снаряд. Его выбросило взрывной волной за борт. Холодная, обжигающая вода «цапнула» за шиворот. Намокающая одежда тяжелела, увлекая на дно. Набрав в легкие воздуха, Павел нырнул с головой, чтобы под водой сбросить с себя верхнюю одежду. Наверно, это его и спасло
в перзь мгновения. Изловчившись под водой, он стянул с себя телогрейку и скинул сапоги. Вынырнул, хватил воздуха и в этот момент на него напало что‑то, ткнулось в плечо. Он резко крутнулся от испуга: это была металлическая бочка из‑под горючего. Ухватился за нее, огляделся. Вокруг всплески и крики. Перекрикивая всех, кто‑то зычно кричал: «К берегу! К берегу!» Похоже — голос майора Миловатского. Значит, высадка все же идет. Безумие!..
В темени открытого моря, в свете рассеянного конца прожекторного луча, мелькнула на миг и скрылась корма последнего оставшегося на плаву судна. Значит, дана команда на отход? Но саженками далеко не уплывешь. Выходит, действительно — к берегу. Но где он, этот берег? Кругом полыхает, кругом все горит. Даже вода, там, где разлилось горючее.
Закрываясь от слепящего света рукой, Павел сориентировался наобум и, прикрываясь от света приблудной бочкой, поплыл, как ему казалось, к берегу. Туда, где зловеще сверкало при повороте стекло прожектора.
С высокого обрывистого берега, из — Под «бровей» кустарника, тут и там мельтешили огнем пулеметы. Басовито дадахкал крупнокалиберный. Рядом с Павлом вскрикнул и захлебнулся моряк. Видно, пуля попала в голову. По железной бочке, которой прикрывался Павел, прошла гулкая дробь…
То и дело окунаясь с головой, чтоб не выявить себя, тихонько подталкивая бочку перед собой, так, чтоб с берега казалось, будто ее гонит волной, он медленно продвигался к берегу. Вокруг грохот, крики, стоны, брань обреченных, мольба о помощи, проклятия «долбаным» командирам и воспетая всеми поэтами «мамочка»!
Павел плыл в этом рукотворном кошмаре, прикрываясь спасительной бочкой, удушливо пахнущей соляркой, и удивлялся, что еще живой. А вот и дно ткнулось в ноги.
Только коснулся дна, как почувствовал в душе порыв желания выжить, выбраться из этого ада. Продолжая прикрываться бочкой, он подбирался к берегу. И вот вода уже едва прикрывает его. Он перевернулся на спину и огляделся. Над морем по — прежнему «день». Мертвенно бледный, мерцающий, как бы неживой. Вода по — прежнему кипела от пуль и снарядов. Правда, теперь подальше от берега, там, где еще горели болиндеры и барахтались люди.
Бочка железно ерзнула о камни. Павел почувствовал течение от берега. С опаской огляделся и понял, что его
прибило к устью речки. Пригибаясь, перебежал в речку и по ней подался вверх по течению. И тут в его сторону зашарил прожектор. Он прыгнул «рыбкой» под невысокий бережок, высотою с полметра, и по — над берегом, где ползком, по мелкому, где вплавь по глубине, устремился вперед, радостно сознавая, что там, в верховьях речки, способнее будет укрыться в кустарнике.
Чем дальше от моря, тем глубже речка. И тем гуще и выше над берегом трава и кустарник. И все бы ничего! Только вот в правом боку и в плече все шире разливается боль. Отчего бы? Неужели задело, и он не почувствовал вгорячах? Запустил руку под гимнастерку, пощупал бок и плечо, посмотрел ладонь на свет — кровь! Выходит, зацепило.
Как только он понял, что ранен, к горлу кинулась тошнота. Видно, сказывалась уже потеря крови. Если не остановить кровь…
Забившись под ближайший бережок, он стянул с себя гимнастерку, разорвал ее и перевязал себе бок. Рваную рану на плече зажал рукой и вперед. А тошнота усиливалась. Сознание туманилось. Оглянувшись, он уже не увидел берег моря. Только ракеты в небе все еще лопались с шипением да луч прожектора неутомимо шарил по воде и прибрежью. Гулко дадахкал крупнокалиберный пулемет; мелкой дробью били ручные, сухо строчили автоматы. Истребляли десант методично и жестоко.
Павел почувствовал, что теряет сознание. Успел подумать: «На этот раз все! Пришел настоящий каюк!..» И боль стала проваливаться куда‑то. Собрал последние силы, рванулся, пытаясь выброситься на бережок, на сухое. Не получилось. Еще и еще. Не получилось. И… отключился.
Жители Южной Озерейки (их туг осталось в пятишести домах), когда засветилось, загремело над морем, попрятались в бомбоубежища. Сначала не ведали, что там случилось. Ясно одно — бой. Но с кем? Откуда наши взялись? О десанте и не подозревали. Только под утро, когда стала затихать стрельба, кто‑то предположил — десант. И обрадовались. Чему? Не знали чему, но обрадовались.
Но вот гремит уже час, другой, третий… Уже заголосили петухи не то с дуру, не то с испугу. Хотя до зорьки еще далеко. А ничего хорошего нет и нет. Мало того, мальчиш — ки тайком от матерей пробрались к морю и увидели, что с обеих верхушек мысов и прямо с берега бьют пушки и пулеметы по людям, барахтающимся в воде. Догадаться нетрудно — десант обнаружен и расстреливается в упор. Уныние и страх пришли на смену ожиданию хорошего: с рассветом, а может, еще и затемно, начнут шерстить немцы — вылавливать выплывших.
