Кому страх, а кому озарение в душе.
Евдокия Бойко сидела в уголочке бомбоубежища, прижимая к груди искричавшуюся без сна и покоя малышку. Дядя Игнатий Ободкин только что вернулся сверху — вылезал курнуть да послушать, что там и как. И узнал, что немцы побили десант. Всех выкосили из пулеметов. Может, какой и вылез, наш солдатик, так теперь немцы с облавой и обысками будут бегать по домам, пока не выловят.
Эти его слова словно жаром обдали изболевшееся сердце Евдокии. У нее муж в моряках на Черном море. Вдруг он в этом десанте участвовал?! Маловероятно, конечно! Но вот блажь вступила в истомившееся сердце. Одурманила. И жжет, и ноет что‑то под сердцем. Ну вот предчувствие. Душа разрывается. Нет никакого удержу. Тянет выйти наверх, пошарить в кустах. Ежели он в десанте, — полуживой приползет.
Когда стрельба чуть поутихла — и вовсе не стало сладу с собой. Сунула соседке затихшую дочурку, бросив коротко:
— Я счас. По нужде поднимусь…
Над морем зарево от прожектора и ракет. Орудийный грохот и длинные пулеметные очереди. От шарившего по берегу луча прожектора вокруг суетились страшные тени от деревьев.
Пригнувшись, будто ее может задеть луч или грохот, она пробралась в конец огорода, к самой речке. И по тропинке по — над берегом сначала робко, а потом смелее побежала в сторону моря.
В паузах грохота слышно было, как речка мирно позванивает струей где‑то внизу, в темноте, подбадривая млеющее от страха сердце. Вдруг споткнулась, зацепившись за что‑то… Наклонилась. Ба! Человек! Сердце бешено заколотилось в груди: чуяла душа!
Осторожно обошла лежащего, почему‑то сразу поняв, что это не ее Митрий. Человек лежит ничком, голый по пояс. И вроде как не дышит уже. Огляделась — кого бы позвать на помощь? Но не стала звать. Опустилась на коле-
ни, прислонила ухо к лопаткам несчастного. И тотчас отшатнулась. Не потому, что холодное тело, а что‑то липкое оттолкнуло. Потрогала рукой, понюхала — кровь! И снова прислонилась ухом к неприятно холодным и липким лопаткам. Внутри у него дункало редко и гулко. Значит, жив!..
Словно ужаленная вскочила. Глянула по сторонам. От зарева над морем и вокруг было светло, как днем. Цепенея от ужаса, она бормотала невнятно: «Что делать? Что делать?!.»
Не сознавая толком, что делает, подсунула руки подмышки незнакомца и… потащила по тропинке к дому, напрягаясь изо всех сил.
Сколько прошло времени, она не знает. Не помнит ничего. Очнулась, когда уже вздула каганец у себя в доме. Человек лежал на полу навзничь, широко раскинув руки. Нет, не Митрий! Хотя минуту назад, пока тащила, еще на что‑то надеялась.
Разодрав на ленты простыню, она поверх повязки из рубашки, пропитавшейся кровью, перевязала ему бок и рваную рану на плече. Стащила с кровати перину, перекатила раненого на нее, укрыла ватным одеялом, выбежала из дома и стала зачем‑то запирать на замок.
Когда спустилась в бомбоубежище, на нее зашикали:
— Где была так долго? Испереживались тут! Што там?..
— А ничего, — отмахнулась Евдокия беспечно, принимая на руки свою малышку. — Попила воды, каши поела да замкнула хату… — и перекрестилась в потемках: «Господи, пронеси! Человек он хоть и чужой, но все равно свой…»
Утро выдалось ненастное: сердито воловодились тучи над Южной Озерейкой, ветер лохмато шарил по садам и огородам, бросая в лицо редкие капли дождя. С моря доносился гул прибоя и горький запах гари.
Немцы выставили охранение на подступах к берегу и никого не пропускали к морю. Хотя охотников из числа жителей поселка посмотреть место ночного боя было явно негусто. Разве что бесстрашный дядько Игнат, которому уже все равно «чи этот свет, чи тот», стоял на дороге. А возле него баба да пара сопливых ребятишек. Они гнулись под ветром недалеко от охранника, из‑под ладони вгляды-
ваясь в насупленное море, шумевшее за прибрежными ясенями. Было видно, как по берегу и меж ясеней бродили немцы, глядя себе под ноги. Постреливали из наганов. Похоже, добивали раненых, которых выбросило волной.
Толстозадый фриц в каске и в длиннополом дождевике, с автоматом поперек груди махал любопытствующим рукой и кричал: «Комен зи! Бистро! Бистро!»
По домам шарили несколько специальных поисковых нарядов. Если находили кого, выволакивали на улицу и сбивали в кучу у колодца. Два немца сортировали пленных. Одних выводили на дорогу и вталкивали в небольшую колонну, других уводили группами за поселок, к виноградникам, и оттуда доносилась стрельба. Некоторых заталкивали в санитарную машину.
В дом Евдокии вломились трое. Один очкастый, узколицый, с пронзительным колким взглядом. Видно, старший. Двое увальней — коренастые, увесистые. Эти похотливо впились глазами в хозяйку. Немец в очках что‑то сказал им отрывисто и недовольно. Солдаты вытянулись перед ним. Вдруг принялись шарить по сундукам. Очкастый подошел к раненому. Тот еще без сознания. Немец брезгливо осмотрел пропитавшуюся кровью повязку из простыни, покачал головой. Что‑то вроде тени сострадания скользнуло по лицу. И Евдокия загорелась надеждой спасти раненого. Бросилась к настенному шкафу и стала вытаскивать из него и выставлять на стол все, что у нее было — козье молоко утренней дойки, кувшин с медом, соленые огурцы, мамалыгу, немного вина своего изготовления…
Наполнила стаканы вином, щедро налила в тарелку меда и, улыбаясь гостеприимно, стала приглашать «гостей» к столу. Мол, гут, хороший майский мед. И молоко свежее.
Очкарик смягчился. Лизнул мед. Кивнул солдатам, мол, разрешаю. Поманил Евдокию пальцем. Подвел к раненому:
— Эр ист брудер, манн? Брат? Муж?.. Кто есть?
— Муж! Муж! — холодея сердцем, закивала она согласно.
Немец кивнул, задержал на ней взгляд.
— Гут, — и что‑то сказал солдатам, уплетавшим мед. Снова задержал на Евдокии взгляд. Сказал, отвернувшись: — Хорёшо. Мы оставляйт его. Но если он бегай,
бегай, ми тебя и киндер пук — пук, — кивнул на девочку в люльке. — Ферштейн?
— Ферштейн! Ферштейн! — с готовностью согласилась Евдокия, толком еще не осознав страшные условия, какие поставил ей немец. И достала из‑под стола чашку свежих яиц.
— О — о-о! — радостно закивали немцы. — Яйка!..
Опростав тарелку с медом, выпив все яйца сырыми и
запив козьим молоком, они не спеша, порыгивая сытно, удалились. Очкастый обернулся с порога, напомнил, приставив палец к виску: «Пук — пук…» — и погрозил пальцем.
Евдокия, до нее только теперь дошли условия немца, так и села на сундук.
На другой день раненый пришел в себя.
С трудом размыкая воспаленные потрескавшиеся губы, попросил пить. После долго лежал молча, вперив взгляд в потолок. Видно, соображал, где он и что с ним. Раза два покосился на Евдокию. Та привстала на месте, глядя на него радостно.
— У своих, у своих, — мягко проговорила она. — Только немцы в поселке… — и принялась хлопотать. Она подготовилась к его пробуждению: на плитке парила выварка кипяченой воды. На столе стоял пузырек с йодом. Перетащила выварку на табурет, что возле кровати, стала отмачивать присохшие повязки.
Медленно отдирая лоскуты, она касалась его теплыми пальцами. От чего он ежился и улыбался блаженно. Кивал благодарно. Вдруг сказал внятно:
— Отдирай, сестричка, смелей. Я потерплю. Сильно меня поковыряло?
— Не. Плечо да бок задело. Шкуру порвало. Кости целы. Я счас, ты потерпи. Обмою, прижгу йодом да смажу медом. Позапрошлогодний! Целительный! Разом и загоется все. Потерпи, миленький. Зовут‑то как?
— Павел. А тебя?
— Дуся. Евдокия. Мужняя. Муж Дмитрий, на флоте воюет…
Этот печально знаменитый десант в Южной Озерейке почти день в день совпал с полярно противоположным по
значению событием Великой Отечественной войны — жесточайшим разгромом немецких войск под Сталинградом.
После Сталинграда будет прорыв блокады Ленинграда. А войска Северо — Западного фронта отбросят противника из района Ржев — Вязьма и выйдут на рубеж Духовщина — Спас — Деменск. Так что к середине марта 1943 года обстановка на всех фронтах изменилась в пользу Советской Армии.
Именно в эти дни, когда перелом в войне стал фактом, Сталин позвонил Жукову на командный пункт Северо-Западного фронта. По тону, каким он говорил, было ясно, что Верховный доволен последними событиями. Но, как всегда, сдержан и скуп на похвальные слова.
Жуков доложил обстановку на фронте и в конце заметил, что на реке Ловать небывало ранняя оттепель, река стала почти непроходимой, а потому наступательные операции временно пришлось остановить. Сталину это не понравилось.
— Ви, товарищ Жюков, — сказал он с характерным акцентом, — не можете без острых приправ… Ну хорошё. Товарищу Соколовскому поручается командование Западным фронтом. А ви с Тимошенко приезжайте. Когда сможете виехать?
