Вот, значит, два таких парня пришли "в наем на уповод".
А кто же это таков сидит на крылечке и срисовывает их? Какое он право имеет так праздно сидеть, усмехаться и тем более изображать на публике по собственному изволению то, что видит? Образы сих взаправдашних, живых человеческих существ пришпиливать на бумагу, как бабочек в коллекции. Они чьи — образ, тень, отражение — рисовальщика, того, кто увидел, или прототипа, кто солнце затмил и тень отбросил. Думаете, это вопрос теоретической эстетики, волнующий искусствоведов в столице? Покажите свой рисунок прототипу, и вы ощутите в полной мере всю силу и запутанность этого вопроса. Вы мните себя свободным художником, тщитесь позабавить публику своими зарисовками. Вот уже который год выводите своих деревенских земляков в литерах, совсем не заботясь "обратной связью". Газеты с очерками они сами каким-то образом добывают, читают написанное "о себе" и весьма, надо сказать, бурно реагируют. А если вы еще имеете склонность намеренно уязвлять суровых, не склонных к вашим шуткам земляков любовной насмешкой, подкалывать, тогда пожинаете бурю совсем нешуточную. Силой просвещенной общины вас вызовут "на ковер", усадят на почетное место в сельской библиотеке и будут доказывать, что они "не такое". После чего только окрепнете в убеждении, что ссориться с земляками полезно. Мой вам совет: ссорьтесь со своими милыми деревенскими земляками в далеких, заброшенных деревнях. Задирайтесь, посмеивайтесь. Это станет большим событием в их привычной жизни, всколыхнет сонное однообразие, впрыснет адреналин. Заодно вам приоткроется истина. Вы познаете народное отношение к искусству слова. Окажется, что изо всего профессионально пишущего люда "народ" уважает только составителей ходатайств, жалоб и прочих деловых писем. А уже к сочинителям частушек относится настороженно. Ибо от такого можно уже услыхать нечто "про себя".
Выяснится также, что вся история с изображением крестьян в русской литературе делится на две части. Первая, благословенная, когда прототипы не ведали, в каком виде они попадают в историю, не умея возможности купить книги и журналы, где они описывались. И вторая — когда они стали читать и находить сходство с собой в литературных образах. Даже еще и мужики Чехова и Бунина не знали, какими они выглядят в книгах. Писатели упражнялись, можно сказать, безнаказанно. Но уже просвещенные мужики времен Федора Абрамова, изображавшего их с чеховской глубиной, возроптали. Мы не такие! И в большом отповедном письме, опубликованном в "Правде", заявили, что "все неправда". В то время, как, повторимся, метод изображения у Чехова и Абрамова был абсолютно одинаков. Мужицкая протестная волна, поднявшаяся вокруг Абрамова в конце шестидесятых прошлого века выявила как бы порочность самого метода русской литературной классики. Как бы вся русская литература становилась ложью, злом — тут и Розанов, конечно, свое слово сказал, немного опередив мужиков, разглядевших себя в образах Абрамова. Прототипы оказались недовольны. В результате чего спустя двадцать лет после того литературно-крестьянского бунта самым "правильным" художественным методом оказался метод литературной попсы, по поводу которой "народ" не только не возмущается, но полными сумками несет ее "с базара". Потому что не видит в попсе самого себя. Или же видит себя, изображенного вполне политкорректно. На зеркало русской литературы накидывает тряпицу попсы, подспудно в ней, русской литературе, почувствовав великое смущение духа.
Есть в неприятии зеркала литературы какое-то кокетство. "Ой, я такая непричесанная! Не надо меня снимать!" Просматривается и известный жест на телекамеру — ладонью хвать за объектив. "Не положено!" И еще: а ты кто такой, чтобы про мою жизнь писать? На себя-то посмотри. Сидишь целыми днями на крыльце да усмехаешься. Чем ты лучше меня? Я ведь про тебя не пишу в газетах. А ведь тоже могу. Знаю тебя как облупленного. Мягкотелый. Красное вино хлещешь каждый день. Борода уж наполовину седая, а со студентками якшаешься. Одну семью бросил, другую завел. Того и гляди — эту бросишь. Глаза все бегают, бегают. Видно, что совесть не на месте. В разговорах прямо ничего не скажешь, все обиняком да с подковыркой. Ленивый сиделец. Высшее образование, а ума — нету. С товарищами по работе неискренен. Царя Николашку жалеешь. Знать, недаром дедка твоего буржуйком в деревне кликали. Яблоко от яблоньки. Повылезали теперь всякие. Да и какой из тебя писатель. Всего шестьсот семьдесят читателей имеешь среди подписчиков "Завтра", судя по заказам на последнюю книжку. На сто пятьдесят миллионов населения России прикинь, эй!
Хотел бы я, чтобы мужики на наших "читательских конференциях" и покруче выразились на счет моей персоны. Но вот беда — они политкорректны от природы. Из них слова дерзкого и по пьянке не вышибешь. Знай помахивают косами на угорах в фабричных надежных накомарниках, как в мотоциклетных шлемах. Рукоятки газа и тормоза на окосье. Малый размашистый ход под вечерним аквамариновым небом.
Два косаря — Борис и Петр — выставлены от двух трудящихся семейств деревни, как два бойца: кто кого!
Спустя двадцать лет после полного исчезновения деревни, когда здесь не зимовало ни единой живой души, опять востребовались эти холмы и равнины вдоль лесной речки: безработица в уездном городе обратила эти две семьи снова, как дедов, в крестьян. Старые дома, построенные при Столыпине, приняли их и согрели в зимовках. Безропотный Борис с крикливой Евгенией пришли первыми. Как говорила Евгения тогда: здесь все наше! Так же и четыреста лет назад, наверно, какая-то новгородская баба, "прибежав" с семейством из-за волока, выпалила, вытряхивая свое добро из повозки на эти пустынные заливные луга. А Евгении судьба оказала честь второго пришествия. Потом явились и Надежда с Петром. Стали делить покосы и пастбища. И опять, как встарь, плести изгороди, вязать прясла, вместо еловых перевичек применяя алюминиевый провод.
За пять последних лет, пользуясь технологиями и орудиями труда 12-13 веков и в виде дотаций получая по полторы тысячи пенсии, они "довели поголовье крупного рогатого скота" до восьми. Овец двадцать. Конь один. Куры, конечно, свиньи.
Выгребли. Живут припеваючи — только не в прямом смысле. Песен не слыхал в их домах даже в праздники. Пируют камерно. Молча.
В своем "уазе" везу Бориса за шесть километров в село за продуктами. Предвкушаю момент засвидетельствования покупательской способности новых насельников.
По поводу столь важного события Борис принаряжен в синюю рубаху и дырчатые туфли. Иду в магазин следом за ним, и опять же совершенно не политкорректно подсматриваю из-за его плеча.
Потребительская корзина — зобенка, ивица, берестянка — представляющая у Бориса туристический рюкзак, наполнялась следующими продуктами: кофе "Монарх" в гранулах — 110 рублей. Чай черный в пакетах — 80 рублей. Колбаса копченая — 90 рублей. Сыр "Эдам" — головка — 170 рублей. Масло растительное — бутылка рафинированного и бутылка нерафинированного — 100 рублей. Кусок сливочного. Пять буханок черного хлеба, пять батонов. К "корзине" прибавился еще мешок сахара, мешок муки, мешок комбикормов. И сверху — две бутылки водки. Всего на сумму 1200 рублей.
Общая с Евгенией пенсия позволяет Борису сделать в месяц три таких закупки. Естественно, он не каждый раз покупает мешок муки, сахара и комбикормов. Да и не три же банки растворимого кофе употребляет в месяц. То есть не всякую поездку в магазин затрачивает 1200 рублей. Скапливаются денежки и для покупки одежды, обуви, хотя в этом семья испытывает надобность крайне редко. Скорее Евгения скопит тысячи три для своего традиционного зимнего выезда из деревни к детям — в Вологду, Мурманск, Северодвинск. Зимой она некриклива, благодушна и легка на подъем. Ездит с сумками деревенских гостинцев нарядно и радостно. Молодеет в этих путешествиях. А со скотом в ту пору обряжаются ее угрюмые мужики.
Там же, в магазине, заготпункт черники: продавщица принимает по 20 рублей килограмм. Вот молодой, свежий, красивый парень лет семнадцати ссыпает из дедовского берестяного кузова на весы. Тянет на восемь килограммов. Получив деньги, он долго — нет, не пересчитывает, а перекладывает и пересматривает их. Какое-то сильное чувство в его глазах, решимость какая-то. Он не из тех, кто пропьет эти полторы сотни. Скоре всего, "приложит". И сегодня же вечером, кинув за спину кузовок, опять отправится в лес. Он и за морошкой ходил, и потом за брусникой пойдет, и за клюквой. И заработает этот единоличник на вольных хлебах ничуть не меньше городских девчонок на прополке по "гранту".
Парень — залюбуешься. От него даже пахнет чистой сельской молодостью. Только такие вживаются потом в города, "после армии" многолетним трудом выстраивают там свою жизнь — протекай она хоть при Александре III, хоть при Сталине, хоть при Путине. Разницы никакой.
