Парень — залюбуешься. От него даже пахнет чистой сельской молодостью. Только такие вживаются потом в города, "после армии" многолетним трудом выстраивают там свою жизнь — протекай она хоть при Александре III, хоть при Сталине, хоть при Путине. Разницы никакой.
Ехали в свою Одинцовскую по сиреневой от зноя глинистой дороге среди клеверных лугов, перестоялых, пересохших, запущенных под зиму. Мотор на пределе кипения. На зубах — песок. Солнце жжет плечо. И по этому сорокаградусному пеклу в мареве шагал впереди еще один деревенский парень — сын Иван бывшего в кабине Бориса и пославшей его в магазин Евгении. Высокий, костистый, тридцатилетний холостяк в широкой выпущенной белой рубахе. Шагал, и как будто в горн горнил гимн своей радости земной — запрокидывал в рот двухлитровую "титьку" с пивом. Сесть и подъехать отказался. В этой клеверной пустыне ему хорошо было одному.
Наследник. Если переживет отца с матерью, с их 3600 рублями пенсии в месяц, то пропадет. Сначала спустит все их нетоварное хозяйство. Потом в "животы", в примаки уйдет. Побродит еще немного и пропадет. Рад был бы ошибиться.
С холма навстречу моему "уазу" рысит лошадь под седлом. За ней откормленная овчарка и еще две какие-то дворняги. А в седле командующий этой сворой — ветврач Галя, недавняя выпускница зоотехникума. Ее очень уважают в округе и дивятся совсем не бабьим ухваткам. Красиво сидит на коне. Умело. Локти прижаты. Косынка-бандана трепещет концами на ветерке. Поравнялись со всадницей. Разъехались. Гляжу в боковое зеркало — Иван руки раскинул, ловит девку на коне, отбивается "титькой" от собак. Куда там! А хотя бы и схватил он коня за узду, все равно не пара ему ветеринарша. К тому же, говорят, она с женатым заготовителем леса для целлюлозного комбината "схлестнулась". И все бабы, уважая ее как ветеринаршу, ополчились против нее, как своей сестры. И в глаза корят, и доносы пишут, и ворожат.
Лихо скачет девка, а вряд ли устоит под напором блюстительниц народной нравственности. Выживут разлучницу из мира. Такие здесь не задерживаются.
В бесконечных своих бесцельных прогулках, конечно, не миновал я кладбищ. Их у нас три. Одно, "действующее", в сосновом бору. Другое, заброшенное, на древнем погосте возле сгоревшей церкви. И третье — особое, политическое. Четверо красных местных мужиков погибли на московском тракте в 1918 году в бою с местными же мужиками, но белыми. Кладбище это Красное огорожено и выкрашено. Оградка покрашена. Белое, где похоронены погибшие в том бою царевы слуги, — все пыреем да борщевиком поросло. А расстояние между ними метров триста.
Нашлась женщина в селе — потомок одного из тех погибших белых крестьян, и поставила общий на весь забытый погост пятиметровый крест. Так года три и стояли — крест за белых, пирамидка стальная со звездой — за красных. А нынче смотрю — крест сломлен, а звезда на пирамидке — свежей краской подновлена. Акция чувствуется. Намеренность. И видится показатель политической ориентации в волости на текущий момент.
Но сколь упорны красные, столь и белые, набирающие все-таки силу хотя бы и в вере, в духе. Церковь сожгли комсомольцы еще, крест свалил, говорят, Ванька, а у бабы той, правнучки убиенного белого воина, открылась в доме гостиница для заезжих священников. Она тут под горой общину православную сколотила. Молельную устроила. И немало старушек приходят к ней по воскресеньям и праздникам.
В один из знойных дней июля и я стал свидетелем православной экспансии на эти ничейные пока земли. Уже не случайный попик пожаловал к Римме Федоровне на постой, а сын уроженца этих мест инок Сергей, принявший постриг в Соловецком монастыре. В миру Дима, тот самый, с которым, я хорошо помню, Ванька в детстве в машинки играл на песчаной косе нашей Паленьги.
Я сидел на крыльце своего дома, когда в створе бани и дровяного сарая на дороге возникла эта фигура в черной рясе и камилавке. Стройный, энергичный монах, однако, опирался на посох, но скорее играючи, нежели для поддержки. Шаг был широк, палка взлетала высоко и ударами взбивала пыль на дороге. Это показалось мне явлением Христа в масштабах деревни — монахи здесь не появлялись лет восемьдесят.
На бледном лице чернобородого инока разливался блаженный покой. Глядел он весело, под стать летнему солнечному дню.
На мое здравствование ответил:
— Храни вас Господь!
Поклонился и скрылся за углом дома.
Я вскочил, выбежал за калитку и провожал его взглядом, пока черная ряса не слилась с тенью лесной тропы за деревней.
Такие судьбы складываются у друзей детства. Один после института и малого бизнеса — в Соловецком монастыре стоит утреню, кадит, поет, заведует монастырской библиотекой, водит экскурсии паломников. Другой — косит, стогует, доит корову и пьет спиртное. И обоим хорошо. Хотя каждый тянет в свою сторону.
Я видел, как пьяный Ванька в белой сенокосной рубахе куражился перед Димкой в рясе. Поносил Бога. Димка выверенно, кротко улыбался, перебирая четки. Приглашал Ваньку погостить в монастырь. И я думал: а ведь пригодится тебе, Ванька, адресок. Может, в конце концов на Соловках тебе спасение и выйдет. Или в каком-нибудь более близком монастыре. Таких, как Ванька, и теперь уже очень много в христовых обителях.
Сидение на крыльце, житие в родовом имении — а таков дом, построенный сто лет назад и сбереженный тремя поколениями фамилии — это больше, чем дачное пребывание. Такой дом — как родовая плоть, как суперпредок. Сколько человеческих — мужских и женских — плотей усохло в нем, рассыпалось в прах, а дом, в чреве которого совершались эти жизни — все еще жив, с теми же окнами и дверями, с теми же скрипами половиц, как сто лет назад. Ему только время от времени душу свою вложи, раскрой ставни, вытопи печи, помой, почисти, кровлю подлатай — и он опять глядит на тебя всеми фотографиями предков со стен, наполняется их голосами и жизнью.
Заброшенные дома — трупы непотребные. Проданные — на своз, на дрова — преданные и убиенные.
В послевоенной горячке, вернувшись с фронта живым старлеем, будущий московский философ Николай Филиппович легко, без раздумий продал отцовский дом. Только к старости осознал содеянное. И теперь, в последний раз приехав в деревню и поселившись у меня в мезонине, добывал из-под закладного камня золотой.
Но даже червей не оказалось в матрице валуна ледникового периода, когда мы столкнули камень в яму. Даже муравьиных ходов не было прорыто. Просто впадина со всеми кавернами и жилками, которая была быстро залита начавшимся дождем… А второго камня мы не нашли. Или сдернули его под гору для другой постройки. Или за десятилетия замесило его в плывуне, как изюминку в тесте.
Проводив на следующий день расстроенного философа до автобуса пешком, возвращался неспешно. Сел на берегу реки у перелаза.
Большие белые птицы облаков размахнули свои крылья по сияющей голубизне неба. В некошеных, забытых людьми лугах точили свои косы мириады кузнечиков. Курлыкала речка на перекате. Божье создание изумляло. И горько вздыхалось при созерцании трудов человеческих — мосточка этого зыбкого, вот уж истинно перелаза: стоя сверзнешься, только ползком. Доски гнилые — из расхищенных совхозных построек. Подпорки натыканы в дно вкривь и вкось. Одноразовый. Унесет половодье — не жаль.
А еще лет пять назад на этом месте на толстых тросах, списанных с буровых установок, висел дощатый настил. Тридцать лет служил. А до него лет пятьдесят красовался знаменитый на всю округу Горбатый мост из бревен, сращенных в виде радуги. И вот теперь этот перелаз. Регресс наглядный. На следующий год и этого бездарного мостика не будет. Уже нынче бабы по нему не ходят — вижу, бредут, задрав подолы, ниже по течению, где берега отложе.
Разорвал цепь сновидений стук в борт моего "уаза". В рассветной дымке к окну никло лицо взволнованного очкастого человека. Не поднимаясь с постели, я открыл форточку. Он извинился за побудку и попросил взять на буксир свою "шестерку". "Помпа полетела". До ближайшей мастерской дотянуть.
Мимо сонного, безразличного гаишника протащил увесистого от дачной поклажи "жигуленка" и стал разгоняться по просторной трассе с прицепом, как с грузом воспоминаний.
ДЕНЬ ПОЛКА 4 октября 2003-го будет торжественное построение полка имени Верховного Совета
26 августа 2003 0
ДЕНЬ ПОЛКА 4 октября 2003-го будет торжественное построение полка имени Верховного Совета
Приближается десятилетие народного восстания 3-4-го октября 1993 года. Восстание потерпело военное поражение от войск, верных ельцинскому режиму. Рухнула Советская власть. У проигравшей оппозиции сейчас нет материальной возможности построить в Москве памятник защитникам Советов, нет возможности по-другому увековечить память героев. Память защитников Советской власти увековечена лишь в самих нас.
