не применим упрёк «сэкономили». Ничего не сэкономили, всё — не скупясь. Настоящий международный проект, причём с попыткой реконструкции целого мира — недаром он получил премию именно за художественные решения.
Потом меня спросили, понравилось ли? Это один из самых неловких и сложных вопросов в искусстве, потому что отвечать на него надо: «Что в рот полезло, то и полезно», то есть всё, что служит пищей для размышлений — хорошо.
А уж разного рода обсуждений и споров этот фильм может вызвать огромное количество.
Поэтому нужно сделать несколько предварительных замечаний. Это не биография Довлатова. Более того, я бы сказал, что это фантазия на тему Довлатова. Герои там проживают несколько дней накануне ноябрьских праздников 1971 года. Это переход к настоящей зиме — то время, которое в Ленинграде всегда было странным, промозглым, неуютным, погода как бы отдавала дань революционным событиям — или мне, приехавшему москвичу, может, так казалось. Кстати, странным образом, половина героев ходит по этому ноябрю без шапок.
Довлатов пытается найти компромисс с начальством своей многотиражки, но его увольняют.
Бродский не хочет уезжать, ходит по городу с Довлатовым, но понятно, что он вот-вот уедет.
Приятели-художники (их там больше, чем писателей) жалеют о своей судьбе, и ясно, что большинство из них не доживёт до иных времён.
Друг-фарцовщик, чтобы избежать ареста, бросается под грузовик.
Поэт-метростроевец чувствует себя чужим на дачной вечеринке точно так же, как Довлатов — в редакции литературного журнала.
Это вовсе не спойлеры, это всё мы читали у Довлатова, только перед нами не экранизация его книг, а вольная метафора его жизни. Создатели фильма старательно подчёркивали то, что он сделан с ведома и при участии родственников-наследников. Поэтому фильм кончается примирением семьи, когда муж, жена и дочь вместе сидят на полу коммунального коридора и говорят о том, что не надо поступаться творческой свободой. И кажется, что они сейчас встанут, и все вместе уедут в Америку. В результате кажется, что в биографии писателя нет и не будет периода 1971–1978 годов, в котором «Компромисс» с «Заповедником», и содержится много прочих переживаний.
Это канва, и теперь нужно объяснить, какие именно точки для размышлений кажутся естественными.
Во-первых, герои очень печальны и плавают по холодному аквариуму Ленинграда, как грустные рыбы. Довлатов похож на Пьеро, а не на Арлекина. Коломбины придавлены жизнью и дурными бытовыми условиями. Это мир прямо противоположный раблезианскому веселью [53], которое ощущал читатель довлатовских книг.
Я бы не назвал эту картину экспортной, но она именно для другого поколения и другой территории — художник и безжалостный мир, свобода или сытость, и, в общем, понятно, что надо валить. То есть непонятно даже, отчего оставаться. Я не строю иллюзий — для шептавшихся между собой моих соседок по премьерному залу было новостью, что Бродский оказался в ссылке. Им было за тридцать, хотя с возрастом не угадаешь, как я уже сказал, в кинематографическом мире больше ухоженных людей.
Во-вторых, фильм очень интересный повод к размышлению. Когда тебе рассказывают историю человека, который не поступается принципами, то интересно — ради чего. В кадре на минуту появляется воспоминание героя о службе в конвойных войсках, и понятно, что оно должно стать главной темой. И именно она не может пройти не то, что через цензуру, а через весь воздух СССР.
Но история с Довлатовым ещё интереснее. Она ценна для того, кто занимается умирающим делом русской литературы. Это очень важный пример, и он должен быть обдуман всяким молодым человеком, который вдруг решает стать писателем.
Довлатов пытался войти в литературу, когда ценность её была необычайно высока в глазах всего общества.
У традиционного русского классика была особая биография. В ней присутствовала рубка леса (у некоторых — бесконвойная), Севастополь, Семёновский плац, каторга (иногда поездка на каторгу тоже была бесконвойной). Потом в биографии была стопка романов. И, наконец, написав три-четыре книги, писатель начинал проповедовать, как нам обустроить Россию. Это нормальный жизненный цикл, будто раз и навсегда заданные преобразования гусеницы в бабочку. В XX веке было то же самое, только романы выходили похуже.
А вот Довлатов — это образец конвенционального классика, который корпус романов не написал, проповеди его сконцентрировались в американской эмигрантской прессе и у нас, слава Богу, неизвестны, а любим он именно за дневник. Советский Хемингуэй с советским праздником 7 ноября, который всегда с тобой. То есть книга «Зона», по сути, дневник, и «Компромисс», и «Заповедник», и американский «Филиал» — своего рода записные книжки, где герой равен автору (хотя не равен в жизни). Это тексты о том, как человек живёт и как собирается что-то написать. Американские попытки чистой прозы мне не очень, увы, интересны, но тут начинается зона персональных предпочтений.
Есть путь писателя Гроссмана с его главной книгой жизни, арестованным романом, потом романом, выпущенным из тюрьмы. Это путь материалистический, понятный, так сказать, классический. А путь Довлатова — модернистский, ведь нам (по крайней мере, людям моего круга), было интересно читать, как он живёт, хочет напечататься, но это не выходит. Однако запрещённая книга не появлялась, она была не нужна. Дневник, и в случае «Зоны», оказывался плодоноснее, чем воображаемый арестованный роман Довлатова.
В фильме, кстати, много хождений и мук, но надо понимать, что во всех тех мастерских, где в этой ленте пьют или складируют контрабанду, художники отчаянно много работали. Непризнанные писатели работали тоже много, и вообще, искусство — такое занятие, в котором отказ от компромисса только малая часть.
Кстати, «неподходящая» литература была разной. Помимо непроходных текстов Довлатова и Бродского была и иная, ориентированная на автобусного попутчика героя фильма, того, кто беспокоится о Голде Меир. Как-то (в 1949 году) Иван Михайлович Шевцов написал роман «Тля». Его напечатали только в 1964-м. В результате автора выгнали из журнала «Москва», и роман не перепечатывали ещё 36 лет. Значит ли, что в романе «Тля» сохранён ворованный воздух литературы? Вопрос.
В-третьих, надо помнить, что воссозданная эпоха — узнаваемые ещё красные телефонные будки и автомобили, коммунальный ад (или уют), пальто и причёски, символическая стоимость бутылки французского коньяка, как бы многозначительно ни вплывали в кадр, не описывают исчезнувшего мира целиком. Множество людей, подобно пушкинской героине воскликнет: «Не он! Не он!», когда увидит
