Вернемся к началу. Вооружены патриархи плохо. Магнитофон системы «Яуза» — предел мечтаний, так же, как пишмашинка «Эрика», которая «берет четыре копии».
Этого достаточно?!
Да. Чтобы осознать себя. Чтобы взорвать ядро. И именно для этого, не больше.
Главное же оружие — не магнитофон и не пишмашинка. Главное оружие — гитара. В противовес таким инструментам, как государственный концертный рояль (для песни авторской) и колхозная гармонь (для песни народной) — бард приручает гитару, самое окаянное, проклятьем заклейменное порождение мещанского духа. Он берет ее прямо из-под фикусов и гераней, от клеток с канарейками. Может потому и берет, что гитара — символ отверженности. Одно к одному.
Поле деятельности мало похоже на уютный уголок обывателя.
Во- первых, это интеллигентская кухня. Отвоеванный клочок суверенной территории посреди соборно-доносной коммунальной мышеловки.
На этой индивидуальной кухне, в этом мини-театре и разыгрывается песенное вдохновение. По самым запретным канонам. От многоруганного городского романса до пронизанного религиозным дурманом вертепного действа. От солдатского нецензурованного письма, словно Ремарком доставленного с западного фронта, до иронической детской сказочки про вожделенный западный же Арканзас. А если восточное, то аж с Камчатки-Анапки, дразняще несбыточной. А если родное, то с Канатчиковой дачи… Окуджава, Галич, Новелла Матвеева, Ким, Анчаров…
А за пределами интеллигентской кухни?
А там — еще один гениально-розыгрышный минитеатр: подворотня. С подворотным хрипом виртуозно врывается в песню подкованный ГИТИСом Высоцкий.
И, наконец, на отшибе, вернее, на маршруте — «в далях Карельских озер» — сидит у костра завтрашний геолог — студент с рюкзаком. Почему именно геолог? Борис Слуцкий объяснил: геолог — единственная интеллигентская профессия, связанная с работой на свежем воздухе. Здоровое дело, здоровый дух. Тут, у костра — еще один очаг жанра. Визбор, Городницкий, Дулов…
Соответствует историческим декорациям разброс характеров и масок. Но есть общий тон, лейтмотив, сверхзадача: чувство независимости.
На эту независимость и отреагировала так тревожно власть предержащая. И правильно! Тут главный вызов и главная крамола. Легче справиться с наглым бунтом, чем вынести невинное пожатье плеч и такую нежную улыбку, какую посылал бард замершему залу:
— Я вам всего только песенку спою…
«Песенка» — точка опоры внутри души. Пароль личности — тайная свобода. Дар, предвещанный Пушкиным и завещанный Блоком русской интеллигенции. Тот самый дар, который она не закопала… вернее, откопала, когда смогла.
Она его отстояла от явной несвободы, от закрута. Ей предстояло отстоять его от явной, демонстративной свободы: от раскрута. Вторая задача сложнее, и она еще не решена. Грань, замыкающая авторскую песню среди всеобщего вопля, так же неявна и размыта, как неявна и прикровенна была грань ее появления в недрах советского официоза.
Размыты границы явления, однако четок и незабываем духовный импульс — то, что породило авторскую песню как жанр и пение барда как тип поведения. Можно подражать жанру и типу поведения. Можно все это имитировать. Можно это преодолевать, тем самым признавая актуальность наследия. Но невозможно угадать, чем станет это наследие для будущих поколений, потому что неизвестно, что падет на их головы. Если в какой-то степени повторится ситуация безумного ХХ века, значит, будет у кого поучиться.
Так или иначе, авторская песня, рожденная в русской истории во второй половине ХХ века, входит в эту историю. От момента, когда дед Охрим послал в поиск своего «Батальонного разведчика», до момента, когда решено было собрать и помянуть всех, то есть подвести итог.
Разумеется, это итог не окончательный. Я вообще сомневаюсь, что окончательные итоги возможны в жизни культуры. Энциклопедия небезупречна. Найдутся читатели (слушатели), которые скажут, что она неполна, и что 552 барда, в ней представленные, не исчерпывают музыки. Можно расширить список имен, корпус сведений, подбор мнений и суждений. Рискуя растворить явление в дурной бесконечности. Не исключены и упреки противоположные: что сведений слишком много, и что круг персоналий надо бы сузить, подняв тем самым профессиональную планку. И это можно. Но тогда есть риск исказить природу явления.
Ибо авторская песня — явление не профессиональное, а… употребим здесь выражение, оставленное нам великим философом: человеческое, слишком человеческое.
Таким бы и сохранить его в многотомной человеческой истории.
Я был на одном из последних концертов Вертинского. В 1957 году, весной. Если не ошибаюсь, в Театре киноактера. В полном, благоговейно слушавшем зале.
Я слушал не благоговейно, скорее с любопытством. Я многое знал; «Бразильский крейсер» все время крутили в наших потылихских дворах, да и близость Мосфильма, в цехах которого работало чуть не все взрослое население нашего «жилдома», делало Вертинского фигурой не столько всемирно-легендарной, сколько знаменитой в местном масштабе. Искать билеты на его концерт мне, «мальчику с окраины», и в голову бы не пришло. Пригласила — «девочка из центра».
Мы устроились в задних рядах и присоединились к овации, когда на сцену медленно вышел прищуренный старик с красным лицом, цвет которого показался мне каким-то болезненным, в обвисшем фраке, цвет которого показался мне каким-то пыльным.
Слушал я странно. Ждал некоторых строк, которые по тогдашним моим понятиям должны были прозвучать вызывающе. Например, о Камчатке, где культура в зачатке.
Допев до этого места, Вертинский на мгновенье притормозился, а затем с неуловимой издевкой спел:
— Где культура… теперь уж не в зачатке!
Зал ответил солидарным вздохом. Моя комсомольская совесть встала торчком: ах, он еще и кусается!
Через недолгое время я вспомнил о своей реакции с чувством неловкости — увидел в газете траурную рамку.
— Кончилось его время, — подумал, довольно впрочем безучастно.
Оставалось два года до первых записей Визбора. Три — до первых записей Анчарова и Окуджавы. Четыре — до первых записей Высоцкого.
И сорок лет — до времени, когда Александр Вертинский оказался перевоспринят — уже как провозвестник того неслыханного в официальной советской культуре явления, как «авторская песня».
Он вроде и не придавал значения тому, что слова для своих песен сочинял сам. Пел чужое вперемежку со своим, не уточняя, где чье. Пел Блока, Волошина, Северянина, Есенина, Цветаеву, Ахматову, Тэффи, Гумилева, Симонова. Иногда переиначивал их тексты «под себя», — это считалось в порядке вещей. На заре «гласности», когда стало «можно», какие-то новаторы выпустили «Избранное» Вертинского, где в качестве ЕГО песен тиснули «Китайскую акварель», «Сероглазого короля», «Среди миров, мерцающих светил»; даже «До свиданья, друг мой, до свиданья» — беспардонно перелопаченное в «Письмо к даме», — я не помню, чтобы по этому поводу знатоки-стиховеды выразили протест. Как-то было привычно, что все, исполняемое Вертинским, — «его»: его легенда, его мир, его Я, — а сочиняет ли он сам слова или ноты или берет их, где хочет, — не очень важно ни слушателям, ни ему самому.
В сущности, это было, конечно, начало того метода перекрестного авторского опыления, который уже в наше время позволял Визбору петь тексты Городницкого, а Анчарову — тексты Грина вместе со своими, не уточняя авторства. Не уточнял и Вертинский: текст — ценность не самодовлеющая, это лишь составная часть даже не песни, а — «представления». Это потом Вертинского «расчленили» на «поэта, композитора и исполнителя»; сам он называл себя однозначно: «артист».
Это существенно. Не поэт, не композитор, не певец. Артист.
С этим ключевым словом мы входим в тайну его завораживающего мира.
Артист — магическая поза, маска, сверхзадача, удивительно подходящая тому состоянию, в котором находился окружавший его мир. Театр — не то, что отражает и выражает реальность, а то, что заменяет и вытесняет ее. Реальность именно и ждет такой подмены, такого освобождения от самой себя.
В воспоминаниях Вертинского с замечательной откровенностью и проницательностью воссоздано то «предсостояние», которым определился его выход к рампе еще до того, как он впервые открыл рот, чтобы спеть первую песенку. Надо было сделать вот что: «обратить на себя внимание». Лейтмотив с первых осознанных шагов: задержать на себе взгляды. Добиться успеха, признания. Сделать сценическую карьеру.
Это не только в годы киевского отрочества. Попав в Америку уже зрелым человеком, артистом, известным в Европе, он сталкивается все с той же вечной задачей: надо «заинтересовать собой». Личность и идеи мало что определяют — определяет «внедрение». Никаких «идей» и нет у молоденького лицедея, а «личность» свою он старательно замазывает мелом и красками, рисует себе белые щеки и малиновые губы. Маска — изначальна, публика ждет именно маски, а не личности, потому что маски носят все. Это не тот случай, когда личность приходит в мир, переполняемая «содержанием» и жаждет поделиться с миром, мучается этим желанием, этим внутренним давлением. Тут все наоборот: сначала надо найти «место», вписаться в «форму», именно «формой» привлечь, а опыт личности нужен именно для овладения «формой», то есть «модой».
