Но на улице постреливают, и на балкон мне совсем не хочется. Я еще не спятил подобно Шу-цу. Тот бы с утра до вечера гарцевал над печальными развалинами. А я лучше поваляюсь.
Я вытянулся и большим пальцем правой ноги достал клавишу телевизора. Метрополийские программы я не смотрю, у меня и антенна на них не настроена, но здесь у нас принимаются две инородческие. Я люблю их уже за то, что они частенько кусают наших метрополийцев. Правда, последствия этого мне нравятся куда меньше самих передач. Дело в том, что метрополийцев от антиметрополийских программ за уши не оттащишь: пыхтят, как перегревшиеся чайники, но — смотрят! Площадь у Дома Руководства и та пустеет. Но не успевают отмелькать последние кадры, как толпа снова выплескивается на улицы и, забыв на время о пшенке-тушенке, требует одного лишь — наказать клеветников-инородцев. В такие часы на улицах лучше не появляться, и мы забиваемся в щели, а Руководство, обычно сидящее в щели, наоборот, возникает на правительственном балконе, упакованном в пуленепробиваемое стекло, солидаризуется с народом в его справедливых требованиях и обещает наказать соответствующую Инородию чем-нибудь вроде прекращения поставок фиг и фиников, которые Метрополия получает по бартеру в обмен на изделия народных промыслов и реэкспортирует в Инородии.
Засветившись, экран явил инородческих депутатов, спорящих о налогах и степенях свободы личности. Особенно усердствовал один, грузный, в мешковатом костюме, к месту и не к месту поминавший осознанную необходимость. Остальные морщились и безуспешно пытались его перебить. Наконец, должно быть умаявшись, он откинулся в кресле и сказал: «Да что тут говорить, ясно все!..» Что ему ответили, не знаю, поскольку нога, перед тем пару раз промахнувшись, попала-таки на клавишу. Телевизор булькнул и продемонстрировал взрыв сверхновой. Теперь она будет рассасываться не меньше часа.
Некоторое время я развлекался, читая висящую вверх ногами высохшую и пожелтевшую «Свободную Метрополию», и сделал вывод: когда читаешь метрополийскую прессу вверх ногами, она не так раздражает. Потом я едва снова не заснул, но почувствовал голод. Сразу вспомнился Портос, наставлявший Мушкетона словами: «Кто спит — тот обедает». Пока я раздумывал, стоит ли следовать мушкетерскому совету, сон отступил. Я спрыгнул со щита, схватил веник и сделал пяток выпадов в направлении прикнопленного в головах ванны плаката, на котором орангутанг облапил сладострастно всеми четырьмя конечностями грудастую блондинку. Придав себе таким образом бодрости, я пошел на кухню. Окно здесь до половины загорожено куском листовой стали. В пасмурные дни, как сегодня, темновато, зато — надежно. Я не оригинал: вон Л. Э., живущий в шанхае-самострое, умудрился обложить стены своей халупы плитами с разбитого БТРа.
Закусив гороховой колбасой, я для полноты счастья решил позволить себе чашечку кофе. Сын принес вчера тете М. полкило, и она отсыпала мне от щедрот своих. Умением варить кофе я обязан науке Вовадия, моего давнего приятеля. Вовадий — бездельник-профессионал. В стародавние времена родители, дабы уберечь его от службы в армии, купили ему вялотекущую шизофрению. Приобретение оказалось удачным. Вовадию назначили пенсию, которая сохранилась и в метрополийском исполнении. Но платят немного — как раз столько, чтобы отоварить карточки. На кофе, до которого Вовадий большой охотник, не хватает. В связи с этим его длинный нос так натренировался, что чует кофе в чужом кофейнике за тысячу верст. Не шучу. Но выдающийся нюх — не главный талант Вовадия. С пенсионной скуки он обнаружил в себе способности к малеванию лозунгов и с тех пор, как на жгучие призывы опять повысился спрос, мог бы этим хорошо зарабатывать. Через тетю М. я составил ему протекцию в Общество защиты метрополийской нации, но увы: рожденный ползать, летать поленится.
Согласно рекомендациям Вовадия, я перемалываю кофе дважды, нет — трижды! Чем мельче — тем лучше. Я люблю кофе по-турецки: густой, черный-пречерный, горьковатый и обязательно из малюсеньких чашечек — есть у меня такие чашечки, сейчас я помою такую чашечку! — и чтобы запивать ледяной водой. Но… фиг мне ледяная вода! Мой холодильник вышел из строя на заре Метрополии. Не успел я стать в очередь, как был принят Закон о Приоритете, и очередь распалась на две части. А внутри каждой — льготные подочереди ветеранов Большой и Глупой войн, жертв конфликтов, многодетных матерей и матерей-одиночек, граждан особо полезных обществу и прочая, прочая, прочая. В настоящий момент я пребываю в середине двенадцатой тысячи по списку обшей инородческой.
Огонек под кофейником слабый-слабый. Газеты полны утверждений, что газодобывающие Инородии, предчувствуя холодную зиму, заранее хотят приучить метрополийцев к недопоставкам топлива. Огонек слабый, но отходить от плиты нельзя. Вдруг прибавят газ, и облачко пенки прольется нежно-коричневым дождиком. Под дулом автомата не отойду, пусть из пушки в окно палят — не отойду.
Я наклонился над кофейником, разглядел первые пузырьки, и — в дверь позвонили. Поневоле вздрогнешь. Я никого не жду: знакомые о визитах предупреждают по телефону — кому охота зря мотать концы по городу да еще с риском нарваться на стрельбу. Тетя М. — та стучит в стену. Выходит, звонят чужие, а от чужих ничего приятного ждать не приходится. Особенно если ты, инородец, живешь один в отдельной квартире, а есть метрополийцы, прозябающие в самострое. Уже упоминавшийся Г. А-й, на редкость невезучий мужик, месяца три назад, придя домой с работы, поцеловал в своей двери чужой замок. Теперь он живет в общежитии, а семья его мыкается без прописки в Инородии. Нет прописки — нет шансов изменить запись в пятой графе. В беженцы их тоже не зачисляют, поскольку, заполняя в фильтрационном пункте анкету, жена Г. А-го сдуру указала, что ее муж по-прежнему работает в Инородии, то есть нашей Метрополии, где мы инородцы.
Пока я соображал, что делать, раздался второй звонок. Я заставил себя преодолеть слабость в коленках, взял тупой, но зато длинный кухонный нож и на цыпочках подобрался к двери. Она у меня крепкая, металлическая, с перископическим глазком — на случай, если кто захочет стрельнуть через него.
Я глянул в глазок и увидел печальную физиономию квазишизика Вовадия. Ну, это уже мистика — он у меня больше года не был, недаром я его сегодня вспоминал! Как тут не поверить в его выдающийся нюх… Кофе! Господи! Кофе! Узрев в глазок безобидного Вовадия, я вновь обрел способность ощущать окружающий меня мир, и в том числе — обонять его. Пахло горелым кофе!
Я кинулся на кухню, выключил газ под кофейником, по стенкам которого сползали неаппетитные черные язычки, и только после этого вернулся к двери. Отпер оба врезных замка, набрал шифр на накладном цифровом, подождал, пока он отыграет первые такты «Оды к радости» и раздастся щелчок, сигнализирующий, что можно открывать. Но Вовадия на лестнице не оказалось: он, конечно, подумал, что меня нет дома.
Моя квартира на девятом этаже, лифт не работает. Я прикинул: Вовадий еще спускается. Придется выходить на балкон, иначе совесть замучает, если с ним сегодня что-нибудь случится. Вообще-то я преувеличиваю опасность. В шестнадцатиэтажке справа в двух местах полощется белье. А метрополиец с пятого этажа — мне сверху это хорошо видно — сидит, прячась за перилами, на маленькой скамеечке и покуривает в свое удовольствие. Тоже, наверное, орел наподобие нашего Шу-цу. Выстрелить могут и с крыши соседнего дома, а пуля, как известно, дура, она записей в пятой графе не разбирает.
Ну да ладно, если и дальше топтаться в нерешительности, то можно Вовадия совсем упустить. Открываю балконную дверь и — хочешь, не хочешь — высовываюсь над перилами и смотрю вниз: улица пустынна, только из переулка выворачивает рейсовый автобус с закрашенными окнами. Впрочем, никогда не знаешь, что это — обыкновенный автобус или приманка для вольных стрелков. Замалеванные стекла вполне могут оказаться закамуфлированной броней, за которой скрывается подразделение Национального особого отряда — Эн-два-О, как зовут его в народе. Если кого и боятся любители пострелять — так это эндваошников. Правда, их все боятся, а в особенности — инородцы, хотя инородцев эндваошники как бы не замечают. Не то что муниципальная милиция…
К счастью, Вовадий не заставил себя ждать. Он появляется из подъезда, и я ору: «Вовадий!» — подавляя искушение сейчас же присесть на корточки. Но понимаю: если присесть, Вовадий не поймет, откуда зову его, и придется кричать снова.
Но Вовадий не догадывается посмотреть вверх. Он вертит головой по сторонам, замечает автобус: перебегает через улицу. Я снова кричу и делаю отчаянные знаки: давай, мол, сюда. И вижу: метрополиец с пятого этажа привстал со скамеечки: выставил над перилами любопытную голову; под курткой у него десантный бронежилет — отличная вещь: легкий, гибкий, такой недавно где-то раздобыл Аинька.