Николай Добролюбов - Внутреннее обозрение

Надеемся, что читатели не будут восставать против нашей точки зрения на события русской жизни. Впрочем, если кто и не согласится с нами – он ничего не потеряет в самой хронике. Составитель нашего внутреннего обозрения, заботясь о полноте известий, не будет проходить молчанием и канцелярских, бумажных явлений нашей жизни, и кому угодно, тот может придавать им даже более значения, нежели явлениям, действительно совершившимся и характеризующим быт народа и нравы общества.

Сделав эти предварительные замечания, представляем читателям и перечень фактов внутренней жизни нашей за последнее время, начиная, разумеется, с правительственных распоряжений.

Случайный составитель обозрения. – Его осенние думы в противоположность весенним мечтам и увлечениям, – Почему не любит он петербургской весны. – Почему боится высказать вполне свое мнение. – Решимость его отстаивать одну мысль – что пришла осень. – Зависимость провинциального времени и погоды от петербургских. – Сообщения Петербурга с провинциями. – Осенние симптомы при въезде в Одессу. – Абазовские деньги. – Горести от недостатка звонкой монеты; задержки на станциях по недостатку сдачи. – Много ли золота увозится русскими путешественниками за границу и сколько прячут его наши мужики. – Некоторые свойства и условия нашего кредита. – Богатство нищих и их обилие по большим дорогам. – Улучшение наших дорог. – Надежды Одессы на устройство в ней хороших мостовых. – Еще о доверчивости и о разных ее последствиях: отставной актер; случаи в общественном саду и в клубе. – Еще несколько любопытных фактов.

Читатели «Современника» плачут, не нашедши в июльской книжке «Внутреннего обозрения». Так по крайней мере, наверное, думает его составитель, которого я, впрочем, не одобряю – сколько по зависти к его таланту[1], столько же и за его весенние мечты и стремления{8}. Весенние мечты вообще мне противны с тех пор еще, как я читал в русских журналах весенние «звуки», «песни», «гимны», «мечты»…{9} да, именно, я помню, что читал и мечты, да еще —

Но особенно опротивели мне весенние мечты и впечатления именно теперь: они меня заставляют писать для этой книжки «Внутреннее обозрение». Представьте, как это весело, особенно теперь (чуть было не сказал: в настоящее время), когда непомерно развившаяся гласность в нашем отечестве гоняется за всякими гадостями, так что от нее и на железных дорогах не ускачешь, – а составитель «Внутреннего обозрения» должен все это заносить в свою хронику. Но что же делать станете? Составитель прежних обозрений разнежил публику своей весенней теплотою, так что теперь читатели скорее без «Свистка» обойдутся, чем без «Обозрения», – а сам, тоже, верно, разнежившись, взял да и бросил писать на летние месяцы; «летом, говорит, я не могу… я пойду природой наслаждаться»… Вот и принужден теперь я беседовать с читателями в этой книжке. Уж вы не сердитесь, господа: у меня теплоты особенной не найдете, да и время теперь не такое подходит…

Говорят, весенние мечты моего предшественника нравились; следовательно, мои осенние не понравятся? Но я хочу, чтоб они понравились; следовательно, должен прежде всего добиться, чтоб весенние перестали нравиться. С этого и начну.

Не подумайте, что я в самом деле не люблю весны. Нет, я все люблю, что хорошо само по себе и что меня надуть не может, по крайней мере не желает. Но уж если меня раз надули – извините, я не скоро опять поддамся, да еще и других предостерегу… Весна! Знаю я, какая бывает хорошая-то весна, умею наизусть проговорить и первый куплет «Kennst du das Land?»{11} – даже по-русски знаю стишки, описывающие страну, —

От такой весны и я не прочь: знаю, что за ней будет горячее, долгое-предолгое лето, потом осень, чрезвычайно похожая на весну, только с плодами, – та же красавица, только вполне созревшая… а там – по календарю и будет зима, а я ее не увижу… Зима эта будет все равно что момент первого пробуждения любви у созревшей красавицы; а ведь известно, какая чудная весна и как быстро настает за этим моментом… И это так из года в год, из века в век. Такую весну я люблю, обожаю, «стремлюсь» к ней, – хоть бы она была так же бурна и сурова, как прошлогодняя, хоть бы она действовала вовсе не благодетельно на нервы и здоровье отживающих, дряхлых стариков… Что ж, пусть их отживают и не смущают нам нашей весны, не заслоняют нам нашего солнца… А я еще не хочу отживать и буду наслаждаться весною, но той весною, а не нашей, наслаждаться у себя дома, и на улице, и на всяком месте, а не в каком-нибудь дальнем Парголове{12} или в ином каком не менее укромном и неудобном уголке.

Как видите, я «в принципе» согласен с моим товарищем по «Обозрению»; но в применениях мы расходимся. Он выдумал какую-то возможность наслаждаться весною у нас, даже в Петербурге и его окрестностях. А я беру смелость утверждать, что это положительно невозможно. Во-первых, возьмите краткость, мимолетность, так сказать, нашей весны, доходящую поистине до неуловимости…

да на этом и остановится… Что ж вы – поймали весну-то вашу? Ведь дух перевести не успели, а она уж и прошла, да еще и вместе с летом! Да мало этого: если вы сильны в грамматическом разборе, то немедленно сообразите, что и весна и лето – оба они и явились-то пред вами лишь в придаточном предложении, а главное-то вам «осень поздняя несет».

Ну, скажите же на милость, чем тут восхищаться человеку хоть мало-мальски положительному и имеющему хоть самую малую толику практического смысла?.. «Все-таки, говорят, природа во время весны оживляется». Велика важность – ведь и чахоточный оживляется перед смертью, обыкновенно такой становится бодрый, да здоровый, да веселый, а посмотришь – на другой день и умрет. Так и весна наша… Я на этот счет составил даже свою теорию относительно нашей, то есть преимущественно петербургской, природы: климат у нас, особенно как хватит верховой ветер с Ладожского, таков, что природа наша по необходимости должна, бедняжка, быть вечно вялою и чахлою, вечно хмуриться и плакаться… Ну, и скрипит себе, закутавшись и съежившись, ничего не производя, никого не радуя, – скрипит долго, так от ильина дня до троицы (если пасха поздняя)… Тут блеснет солнышко, и реки раскуются, и ветер как будто помягче… Чахоточная наша начинает пробовать, нельзя ли подышать пополнее, нельзя ли на свет выглянуть… Робко она выглядывает, потому что уж раз поплатилась за неосторожность. Нева прошла, и тепло стало, чахоточная и кинься на набережную в легкой одежде… А тут ее внезапно такой холодище захватил – едва ноги домой дотащила… Умные люди и сказали ей после: «Вольно ж, говорят, было выходить – известно, что после вскрытия реки по ней всегда еще ладожский лед идет, и холод бывает пуще прежнего…» Так вот, выглядывает чахоточная, видит – точно, как будто легче дышать, и светло все так, и ладожский лед давно прошел… Выглянет… И, господи боже мой, какая суматоха подымается между родными и знакомыми!..

восклицает один, по-видимому наклонный к сельским удовольствиям, забывая, что в мае у нас хоровод светлых дней постоянно скрывается в тумане и заносится снегом.

поет другой, с более городским миросозерцанием. Экая радость какая! Зимние рамы выставляются… Надолго ли?

Ненадолго! Только что почувствует больная надежду и силу оправиться, зарумянится цветами, запоет прилетными птичками, подумает о здоровой пище осенних плодов, как снова хвать ее какой-нибудь морозец… Враждебная стихия севера, Чернобог нашей мифологии, не хочет остаться побежденным, и так как он, в сущности, трус – перед солнцем, например, тающий и скрывающийся, – то он очень чутко и подозрительно сторожит те слабые проявления силы, какие обнаруживаются в бедной больной… И едва только ему покажется, что она уж очень раздышалась, что гулять много стала, уж о плодах задумала, – он ее сейчас же морозцем и закует и мраком прикроет… И следует смерть за этой вспышкой жизни, и не выходит ничего больше, как два стиха русского поэта: