Николай Добролюбов - Внутреннее обозрение

Потому я и полагаю, что петербургская скверная погода и осенние расположения должны отражаться и на всей России. Может быть, отражение это произойдет не с такой быстротою, как бы желательно было, но это только благодаря недостатку у нас усовершенствованных путей сообщения… Россия наша велика и обширна; поэт совершенно прав, сказавши:

Еще бы доскакать по нашим дорогам, да еще как на станциях будут задерживать!..

Но все-таки из Петербурга гонец доскакивает во все концы скорее, чем из других пунктов России. Например, от Петербурга до Одессы считается, по последнему изданию почтового «Дорожника», 1705 верст, а от Москвы – 1362, и, несмотря на то, петербургская почта приходит в Одессу целыми сутками скорее, чем московская. Явное преимущество на стороне северной столицы…

А все-таки поздненько приходит почта даже и из Петербурга. Например, 20 июля в Одессе еще не было получено ни одного из июньских журналов петербургских, да мало того – до Харькова, и то они не успели доскакать раньше 22-го. Ну, да журналам еще простительно: они нынче с тяжелой почтой ездят, а то газеты и письма – и те приходят на одиннадцатый день, да еще с оговоркою: если дороги исправны. А то бывает и так: я, например, прихожу в почтовый день на почту, спрашиваю, нет ли мне письма poste restante;[4] мне отвечают: «Не знаем еще». – «Отчего же не знаете? разве почта петербургская не пришла?» – «Нет, пришла, да одного чемодана еще отыскать не могут…» – «Как не могут?» На меня смотрят с удивлением при этом вопросе и наконец отвечают нехотя: «Да вон дороги-то какие…» Я догадываюсь, что почту где-нибудь опрокинуло и чемодан, в котором хранится мое письмо, лежит где-нибудь в канаве… Делать нечего, успокоиваюсь и жду. Через день чемодан оказывается отысканным, и я получаю мое письмо.

Но иногда в провинциях, даже самых отдаленных от Петербурга, появляется петербургская новость одновременно, даже, пожалуй, раньше, чем в самой столице, просто по сочувствию и предчувствию. Такова, например, и осень, которой, кажется, суждено составить единственный предмет моего обозрения. В самом деле, с самого приезда в Россию я встретился с осенью, хоть это и было еще в конце июня.

Возвращался я из тех стран, где можно, не компрометируя себя, наслаждаться весною, настоящею весною, где круглый год живут не взаперти, а на воле, —

Подъезжал я к Одессе и думал: вот, хорошо, что не прямо в Петербург попадаю я, все-таки переход будет не так резок: я здесь еще встречу лето… Подъехал: господи боже мой! Какое лето! Дождь ливмя, слякоть непомерная… Солнце, правда, горячо, да и от него скоро мы скрылись, ибо должны были по доброму часу провести в таможне…

«Вот тебе и переход», – думал я, выходя из таможни и садясь на дрожки, едва видневшиеся из-под грязи. И с горя заговорил с извозчиком; узнав, что он крепостной, я спросил:

– Что же, у вас по крестьянству с помещиками все хорошо?

– Все хорошо.

– А тут по соседству, я слышал, какие-то были неприятности?{26}

– Нет, кажись ничего… Вот на Ланжероновой даче земля обвалилась, так это разве? – И он сделал мне описание обвала – такое толковое и ясное, что я получил о нем совершенно отчетливое представление, которое несколько затемнилось только тогда, когда я увидал рисунок обвала в «Иллюстрации»{27}.

Дорогою, вспомнив, что у меня русских денег нет, меняю я французский золотой: жид дает мне за него 5 руб. 50 коп. Приехав, даю рублевый билетик извозчику – он мне сдает какими-то бумажками. Бумажка потерта и разорвана, вставлена в рамки, как у нас обыкновенно делают с ветхими кредитными билетами: на ней можно разобрать: 10 копеек, valable pour dix copeks[5], и четкую подпись: Абаза. «Что это такое?» – «Чарочные», – отвечает извозчик. Что за диковина!.. Обращаюсь к служителю гостиницы, тот подтверждает, что эту сдачу можно брать без опасения, что абазовские деньги ходят отлично и что за них даже промен платится. «Как промен?» – «Да-с, теперь за серебро промену платится у нас семь и восемь копеек, а ежели хотите абазовских получить, так четыре или пять заплатите… А ходят одинаково… Вот алексеевских не берите-с: они только у него в гостинице и берутся, а ходу настоящего не имеют»{28}.

Хорошо, думал я, это значит – опять безденежье. Вот тут, видно, Петербург бессилен: не шлет денег в провинции, хотя и необыкновенно богат сам, как возвещал М. П. Погодин!{29} А впрочем, скорее надо полагать, что денег-то и вообще у нас не очень много. Но по крайней мере все же хоть для размена есть что-нибудь, а за Петербургом и в этом недостаток. Я при проезде от Одессы до Петербурга обозрел и даже прочувствовал этот недостаток, и потому, пожалуй, распространюсь о нем.

В Петербурге еще, кажется, в мае месяце состоялся указ о выпуске 6 000 000 разменной серебряной монеты, 72-й пробы, и 3 000 000 медной, 32-х-рублевого в пуде достоинства. В Петербурге, вследствие того, прежняя мука с разменом денег почти прекратилась. Но недалеко вышли новые денежки за пределы Петербурга: до Москвы еще доехали, а до Казани уж никак… Даже во Владимире уж начинается недостача мелкой монеты, а за Владимиром – на свои кредитные билеты

Спросите себе что-нибудь на станции, хоть копеек на 40, и дайте рубль: «Помельче нет ли-с?» – стереотипный запрос. Говорите, что нет, вам объясняют, что надо менять посылать, и, заставив вас прождать минут десять, приносят вам 55 копеек. Вы замечаете, что недостает 5 коп., и узнаете, что это – за промен. «Да какой же промен? Я сдачи требовал, а не деньги менял», – возражаете вы. «Да что же нам-то делать, – получаете в ответ, – мы сами платим». И этим вы должны удовлетвориться.

Впрочем, вероятно, есть немало господ, которые не так легко удовлетворяются: нередко вы встречаете продавцов, которые предварительно спрашивают вас: «Есть ли мелочь?» – а иначе не хотят отпускать товара. Им, видно, приходилось иной раз жутко от покупателей, не хотевших ни под каким видом платить промена.

По многим известиям, безденежье особенно сильно чувствуется, и уже несколько лет, в западном крае. Но хорошо положение дел и в южном: в Полтаве, во время ярмарки, платили 12 коп. промену на рубль; в Харькове платится 10 коп. В маленьких городах не знаешь, что и делать с своими рублями. Я ехал на перекладных от Николаева; на первых станциях принужден был отдать всю мелочь, какая была, на следующих – рублевые бумажки; с этими еще кое-как ладилось, потому что платить все приходилось 85 да 90, так сдачи не много было нужно. Но вот станция, где я позавтракал, – за прогоны и завтрак надо заплатить 1 руб. 45 коп., а у меня только трехрублевый билетик. Станционный смотритель решительно отказывается дать сдачу и предлагает подождать, пока подъедут другие проезжие. Я говорю, что запишу в книгу: «Промедлено столько-то, по неимению у смотрителя сдачи на 3 рубля». – «Запишите, говорит, что же мне делать, когда нет?..» К счастью моему, действительно скоро подъехал новый проезжающий, и я получил сдачу. Такие случаи повторялись со мною три или четыре раза… Тут-то я узнал, как несправедлив род людской; я ехал до Харькова от Николаева по собственной надобности, с подорожного на пару (ибо на большее количество коней не имею права), ехал во время Полтавской ярмарки и ни разу не был задержан неимением лошадей и только два раза имел неприятные объяснения с станционными писарями. Один высчитал мне прогоны за три лошади; я сказал, что он ошибся, что следует меньше; он тотчас согласился, но прибавил, в виде оправдания: «Уж надо бы за троечку заплатить-с». – «Это отчего же?» – «Да гон больно велик-с». Я сказал, что такой резон для меня неудовлетворителен, и писарь оставил меня в покое. На другой станции писарь записал мне три лошади. «Отчего же три? Я еду на паре». – «Вы и платите за пару». – «Зачем же в книге стоит три?» – «А это потому, что вам третью припрягут-с: тут дорога плоха». Я было успокоился и вступил в разговор с сидевшим тут же местным священником. Но когда подали лошадей, я увидал, что запряжена пара. Я вернулся. «Где же третья лошадь?» – «Да уж не запрягли», – проговорил нехотя писарь. «Ну, так поправьте же в книге». – «Поправим-с». – «Да уж вы, пожалуйста, сейчас же», – и я раскрыл книгу, скромно уложенную на окне. Делать нечего, писарь начал выправлять счет. «Вот, батюшка, что ваш сын-то духовный делает», – обратился я к священнику. «Я в эти дела не вмешиваюсь, мое дело сторона», – с каким-то испугом возразил священник… Я поспешил его успокоить насчет моей безвредности… Вот и все. А то езда по всему тракту была без задержек лошадьми. Зато деньги задерживали сильно… Кое-как доехал я до города Александрии; было часа два. У меня не осталось уже ничего мельче 25-рублевой бумажки. Смотритель, конечно, пришел в ужас и послал меня в казначейство. Я обрадовался и побежал. Прихожу – встречаю дряхлого солдата, спрашиваю, где чиновники, – все разошлись. «А присяжный?» – «И присяжного нет», – «Куда же он девался?» – «А кто ж его знает?» – «А дежурный чиновник?» – «Обедать пошел. Да вам что?» – «Деньги разменять нужно». – «Ну, не разменяете: деньги все отослали сегодня». – «Куда отослали?» – «А кто ж их знает?» Так с тем я и остался. Ворочаюсь на станцию, рассказываю: что же делать? «Подите в гостиницу напротив, – хороший промен дадите трактирщику, так, может, и разменяют». Пошел я в трактир, спросил себе чего-то, хоть и есть вовсе не хотелось, и завел речь о деньгах. Трактирщик не меняет ни за какие благополучия – видно, в самом деле мелочи не имеет. «Да как же вы не запасаетесь мелочью для сдачи?» – «А где бы ее взять-то?» – «А казначейство – небось далеко?» – «То-то что далеко. Поди-ко туда, такой тебя так поворотит, что забудешь в другой раз прийти. Намеднись на рубль меди получить – так и то часа два дожидался, да еще чуть по шеям не досталось…» Кто был таинственный он – я не расспрашивал: может быть, дряхлый солдат, которого я видел, а может – и домовой какой-нибудь, обитающий в здании александрийского уездного казначейства… Я бы, конечно, исследовал этот вопрос, но меня занимала тогда другая дума, более практическая: где же достать мелочи? Послали было меня к какому-то фабриканту, у которого предполагались деньги; но я не умел найти и входа к нему: ставни были заперты, на дворе рычали собаки, я сообразил, что почтенный человек уже почивает после обеда и беспокоить его бесполезно… Вы не претендуйте на подробность моего рассказа: сообразите, что дело было вовсе не шуточное – я должен был оставаться по крайней мере на сутки в Александрии, чтобы дождаться завтрашнего присутствия в казначействе и умолить свирепого его разменять мне двадцать пять целковых, четверть той суммы, которой немедленный размен в одни руки обязателен для него по самой надписи на кредитных билетах… Но перспектива целых суток в городишке была плачевна; я уже посматривал, нет ли где магазина или просто лавки, где бы можно купить чего-нибудь втридорога, рубля на 4–5, чтобы получить вожделенную сдачу. Нет ничего! Вдруг вижу вывеску: акцизная контора. Дай, думаю, попытаюсь, зайду в акцизную контору. Вхожу; мне навстречу выходит почтенный господин, которому я и объясняю свою надобность. «С большим бы, говорит, удовольствием…» Я так и похолодел, услышав это начало… И конец, точно, не обманул меня: «Но вы пришли немножко поздно; я вот только что сегодня внес в казначейство две тысячи рублей, и все мелочью». При этом на лице моем выразилось, должно быть, что-то до того плачевное, что в глазах самого почтенного господина показался некоторого рода испуг, и он поспешно спросил: «А вам сколько нужно?» – «Ах, двадцать пять рублей, – выговорил я с надеждой и рыданьем в голосе, – я, кажется, сказал вам…» – «Посмотрю, не сыщется ли у меня», – проговорил господин и вышел. И ведь что бы вы думали? – разменял, разменял, не взявши даже ни копейки за промен! Я до сих пор не могу об этом вспомнить без восторга… И как же за то благодарил-то я моего спасителя! Хотел даже дать обещание – никогда после этого не говорить ничего против откупа, да рассудил, что это бесполезно – ведь он сам собою уничтожается в скором времени{31}. Потому я ограничился только тем, что добежал вприпрыжку до станции и принялся торопить запряганье лошадей, как будто думая наверстать три или четыре часа, потерянные на станции из-за этой 25-рублевой бумажки…