Тем не менее, исследуя неизведанные области психики, он всегда был готов использовать себя в качестве подопытного кролика. Его метафора со сфинксом очень красочна, однако обычно Фрейд представлял себя соперником этого мифического существа, Эдипом – героем, который в одиночку победил загадочного и смертельно опасного сфинкса, ответив на трудный вопрос. Не раз и не два Фрейд с сожалением отмечал, что лишь немногие люди признаются в своих чувствах, тщеславии и грешных желаниях, не обращая внимания на ущерб для собственной репутации. Он записывал и тщательно анализировал свои самые откровенные сны, а также некоторые неприятные воспоминания детства. С другой стороны, Фрейд проклинал поток саморазоблачения, когда чувствовал угрозу раскрытия его сокровенных тайн. «Кто собирается упрекнуть меня за такую скрытность, – вполне обоснованно писал он, внезапно прервав откровения своего знаменитого анализа сна об Ирме, – пусть сам попробует быть более откровенным, чем я». Будучи бесстрашным исследователем, Фрейд выставлял на общественное обозрение бо2льшую часть своего внутреннего мира, и в то же время как буржуа он очень ценил неприкосновенность частной жизни.
Фрейд оставил дразнящие автобиографические намеки, за которые с вполне понятным и некритическим энтузиазмом ухватились исследователи его жизни. В 1900 году в письме своему другу Вильгельму Флиссу он говорил о себе: «В действительности я не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По темпераменту я не кто иной, как конкистадор – искатель приключений, если хотите перевести это, – со всем любопытством, дерзостью и настойчивостью, свойственной людям этого сорта». Но это утверждение, подобно многим другим, лишь вводило в заблуждение тех, кто хотел понять Фрейда. Нет смысла искажать его личность, идя на поводу этого письма. Одно дело – с уважением относиться к самооценке Фрейда, что является обязанностью ответственного биографа, и совсем другое – обращаться с его заявлениями как с каноническими текстами. На страницах этой книги не раз будет показано, что Зигмунд Фрейд был не лучшим судьей самому себе.
Переполох, который вызвали идеи Фрейда, а также его пристрастные и зачастую в высшей степени субъективные саморазоблачения и самооценки, привел к тому, что каждый аспект его жизни стал предметом противоположных интерпретаций. Несмотря на десятилетия исследований и сотни посвященных Фрейду работ, его личность по-прежнему выглядит загадочной и чрезвычайно противоречивой. Его называли гением, основателем, мастером, гигантом среди властителей дум современности, а также, с не меньшей категоричностью, деспотом, плагиатором, сказочником, изощренным шарлатаном. На каждого поклонника, который провозглашал Фрейда Колумбом, находился хулитель, язвительно сравнивавший его с графом Калиостро. Жизнь Зигмунда Фрейда стала неиссякаемым источником для инсинуаций, гипотез и мифотворчества: один американский пастор из числа фундаменталистов в своей злобной антикатолической брошюре называл его «евреем, принявшим католичество», и «первейшим из извращенцев». Сами психоаналитики – хотя они и назовут это утверждение чушью – слишком часто относились к Фрейду так, словно он на самом деле был первосвященником своей религии, а его слова воспринимали как неоспоримые истины. Примирить эти две крайности практически невозможно. Да и нежелательно – маловероятно, что правда о Фрейде лежит где-то посередине.
Бурные споры о Зигмунде Фрейде не должны никого удивлять. В конце концов, судьбой ему предназначено, как он сам говорил с несколько шутливым удовлетворением, нарушить «сон» человечества. Главная задача психоанализа, сказал он однажды писателю Стефану Цвейгу, заключается в борьбе с демоном – демоном иррациональности, причем со всей рассудительностью. Однако, уточнял Фрейд, эта рассудительность, которая низводит демона до «познаваемого наукой объекта», делает его гипотезы о сути человеческой природы еще более пугающими, еще более неприемлемыми. Неудивительно, что большинство людей защищали себя от послания Фрейда гневным отрицанием. Тем не менее сегодня мы все говорим на его языке, причем независимо от того, осознаем это или нет. Не задумываясь, мы рассуждаем о подавлении и проекции, о неврозах и амбивалентности, о соперничестве между братьями и сестрами. Если кто-то из историков называет наше время эпохой нарциссизма, все понимают, что он имеет в виду. Однако такое бездумное вербальное одобрение зачастую наносит больший вред, чем самое яростное отрицание. Это попытки, более или менее сознательные, лишить идеи Фрейда их практичного реализма. Зигмунд Фрейд не раз повторял, что способен справиться с врагами, а вот друзья его беспокоят.
Непрекращающиеся споры по поводу характера основателя психоанализа оказались, помимо всего прочего, еще более жаркими, чем дискуссии, которые вызвали его теории. Сам Фрейд создал благоприятную для слухов атмосферу, оставив запоминающиеся, но сбивающие с толку афоризмы, а также неточные оценки собственной работы. В этом заключен парадокс: как бы то ни было, детище Фрейда – психоанализ – связано с самым беспощадным дознанием; он предстает заклятым врагом скрытности, лживости и вежливой уклончивости буржуазного общества. И действительно, Фрейд очень гордился своей репутацией разрушителя иллюзий, верного слуги научной достоверности. «Истину, – писал он в 1910 году Шандору Ференци, венгерскому психоаналитику, одному из наиболее известных своих единомышленников, – я считаю конечной целью науки». Два десятилетия спустя он снова повторил это, уже Альберту Эйнштейну: «Я больше не считаю одним из моих достоинств тот факт, что я по возможности всегда говорю правду; это стало моей профессией».
Мы очень много знаем о Фрейде. Он вел обширную переписку, бо2льшую часть которой я прочитал. Как официальные, так и личные письма позволяют узнать о нем немало важного. Фрейд оставил после себя огромное количество автобиографических работ – часть открытого и часть скрытого характера. Письма и публикации Фрейда содержат фрагменты, достойные того, чтобы присутствовать во всех его биографиях, включая данную: я старался быть точным, а не удивить читателей. Но даже с учетом скрупулезности, с которой его изучали, и тех многочисленных важных подсказок, которые он нам оставил, на карте жизни Фрейда остались довольно большие белые пятна. Все это требует дальнейшего исследования. Сколько раз был женат отец Фрейда, два или три? Был ли у Фрейда роман с сестрой его жены, Минной Бернайс, или это чистая фантазия враждебно настроенного современника либо изобретательного детектива-биографа? Почему Фрейд считал целесообразным проводить психоанализ дочери Анны, хотя в своих статьях выражал серьезное неодобрение по поводу близости психоаналитика с субъектом его профессиональной деятельности? Действительно ли Фрейд грешил плагиатом, а затем объяснял прямые заимствования плохой памятью или эти обвинения обусловлены искренним непониманием его метода либо злонамеренной клеветой на добросовестного исследователя? Был ли Фрейд наркоманом, зависимым от кокаина, и разрабатывал ли свои психоаналитические теории под его воздействием или употребление кокаина можно считать умеренным и в конечном счете не принесшим вреда?
Вопросов много. Являлся ли Фрейд научным позитивистом, о чем заявлял сам, или скорее находился под влиянием туманных предположений и романтики иудейской мистики? Был ли он действительно изолирован от медицинского сообщества своего времени, как сам любил жаловаться? Его часто декларируемая нелюбовь к Вене – это просто поза, типично венская его черта, или настоящая неприязнь? Правда ли, что продвижение по службе Фрейда замедлялось из-за того, что он был евреем, или сие легенда, распространенная чрезмерно чувствительными собирателями жалоб, которые везде стремятся найти антисемитизм? Чем было в 1897 году его отречение от так называемой теории совращения, объясняющей причины неврозов, – актом необыкновенной научной смелости, проявлением сыновней почтительности или малодушным отказом от обобщения, которое не приняли коллеги? Насколько далеко заходили его, как он их сам называл, «гомосексуальные» чувства к близкому другу 90-х годов XIX столетия Вильгельму Флиссу? Являлся Фрейд самопровозглашенным вождем сплоченного и покорного клана учеников, Людовиком XIV от психологии, провозгласившим La psychanalyse, c’est moi[3], или гениальным, хотя иногда и строгим проводником к тайным законам разума, с готовностью признававшим вклад коллег и предшественников? Был ли он настолько тщеславен, что фотографировался на групповой портрет, встав на ящик, чтобы не оказаться ниже более высоких мужчин, или это тоже фантазия предвзятого биографа, стремившегося дискредитировать Фрейда?
Подобные противоречия в биографии Зигмунда Фрейда, увлекательные сами по себе, представляют не только биографический интерес. Они тесно связаны с самым важным вопросом, который вызывает труд всей его жизни: что такое психоанализ? Наука, искусство или мошенничество? Эта связь обусловлена тем, что, в отличие от других великих деятелей западной культуры, на Фрейда как будто наложено обязательство быть идеальным. Никто, знакомый с психопатологией Лютера или Ганди, Ньютона или Дарвина, Бетховена или Шумана, Китса или Кафки, не решится предположить, что их неврозы каким-то образом испортили гениальные творения или принизили их самих. Совсем другое дело – Фрейд, неудачи которого, реальные или выдуманные, считаются убедительным доказательством несостоятельности его работы. К счастью, психоанализ Фрейда – такая откровенно автобиографичная и одновременно такая субъективная в своих материалах дисциплина – не может не нести на себе отпечаток мышления своего создателя. Тем не менее справедливость положений психоанализа никоим образом не зависит от того, что мы узнаем об их авторе. Несложно представить Фрейда – безупречного джентльмена, отстаивающего в корне ошибочную теорию, или Фрейда с множеством недостатков и даже пороков, самого влиятельного психолога в истории.
