Мы, наверное, все-таки не отдаем себе отчета, сколько вреда причинил нам бывший строй. Он губительно деморализовал службу здоровья, оглупил общество, довел людей до уровня ниже скотского. Кто это выдумал? Ленин?..
Верхом социальных достижений как были, так и остаются больницы.
Когда я забирала из больницы отца, которого выписали домой в пятницу, у нас появился большой шанс провести уик-энд, сидя на ступеньках больницы: у отца по необходимости, а у меня – с ним за компанию. Отца уже выписали, поэтому койки ему не полагалось, но уехать ему пришлось бы в одной пижаме, халат у него был тоже казенный, а потому его надлежало сдать. Будь хотя бы на дворе лето, так ведь нет, поздняя осень. А гардероб-склад был заперт, поскольку работал только до одиннадцати утра, а оформление выписки дело долгое и закончилось только к часу дня. Пункт «Скорой помощи» не дежурил, до понедельника все было закрыто.
Меня такая перспектива не вдохновила, я закатила скандал, намереваясь в случае необходимости вломиться в этот склад. Вероятно, моя решимость как-то повлияла, потому что кастеляншу разыскали уже через час, и она со страшно недовольной миной в виде исключения вернула отцу его одежду. Кто, спрашивается, внушил этой бабе, что она должна считать всех людей своими врагами? И о чем думал врач, который отца выписывал?
На Цегловской, где лежала Люцина, творились страшные вещи. О некоторых я уже писала, повторяться не хочу, только кое-что добавлю. Я привезла туда Люцину на пункцию в тяжелейшем состоянии, почти захлебывающуюся раковым экссудатом. Оставив ее в регистратуре на инвалидной коляске, я помчалась искать докторшу, потому что никто понятия не имел, где она обитает. Я обегала полбольницы, а она довольно большая, но никакими сведениями так и не разжилась. Люцина задыхалась и синела. Сидела она в регистратуре, где за стеклом две медсестры весело и беззаботно болтали, время от времени бросая на нее равнодушные взгляды. Думается, обычные уличные шлюхи проявили бы больше сочувствия. Медсестры! Дерьмо, а не медсестры!
Стиснув зубы, я обратилась к ним. Оказалось, они прекрасно знали, где искать доктора и куда везти пациентку. В конце концов они направили нас с Люциной куда надо. Интересно, чего же они ждали раньше? Что она окончательно захлебнется и проблема отпадет сама собой?
Регистратура в лице недовольной жизнью девицы потребовала от меня, чтобы я подсуетилась. Мне надо было мчаться через весь двор в другое крыло здания и принести какие-то документы или результаты анализов, причем было заранее ясно, что бегать взад-вперед мне придется раза три. Оглушенная ситуацией, я даже сделала было шаг к выходу, после чего вдруг опомнилась, и меня охватило дикое бешенство. Я обратила внимание девицы, что телефон у нее под рукой, говорить она, как я поняла, умеет, и глухотой тоже не отличается. Девица пыталась мне возразить, что она, мол, не знает номера телефона. Я уперлась на своем, заявила, что я больна, не помню уж чем – то ли ногу вывихнула, то ли печеночной коликой маюсь, прибавила себе лет, а уж тон, каким я говорила, был вполне достоин взбешенного айсберга, если такое явление вообще существует в природе. Девица капитулировала, и тут оказалось, что мне и бегать-то никуда не надо.
Люцина, как я уже говорила, до последней минуты жизни сохраняла чувство юмора. Некоторые сцены больничной жизни я знаю по ее рассказам. Пациентам, например, делают клизму в процедурном кабинете, после чего, ясное дело, нужен туалет. Так вот, туалет находится на большом расстоянии от кабинета, в другом конце амбулатории. Пациент, сопровождаемый страстными увещеваниями потерпеть, мчится в коротенькой рубашонке или в полуспущенной пижаме среди людей в зимних пальто, лихорадочно держась за интимные места, а за ним несется медсестра, которая его понукает. Полное уважение к человеческому достоинству...
Пациент – не человек, а грязная тряпка для мытья полов...
Я тоже в больницах леживала... Ладно, забегу немножко вперед.
Честно говоря, в той больнице я оказалась по блату. Мне надо было сделать пустяковую операцию – удалить полип с голосовых связок. В моей судьбе приняла деятельное участие Мария, которую я описала в «Бегах». Она научный работник, который трудится в Польской Академии наук и возится с крысами и морскими свинками – не гарантирую, что правильно помню вид животных, – но при этом она только и думает, что о людях. Каждое больное существо она хватает за руку и тащит лечиться. Нетрудно догадаться, что в службе здоровья у нее сплошь друзья и родные.
Это она коварно затащила меня на Стемпиньскую и заставила лечь на операцию. Происходило все следующим образом.
Я пришла туда в понедельник утром, меня внесли в компьютер, что продолжалось довольно долго, потом я вернулась домой. Разумеется, требовалось принести с собой результаты всех лабораторных анализов, рентгеновский снимок, справку от кардиолога, что наркоз мне не повредит, цитологическое исследование, кардиограмму и еще кучу всякой чертовщины. Я предпочла пройти все эти обследования сразу – разумеется, за деньги, что обошлось мне примерно в миллион злотых. Именно по таким причинам я и не отношусь к числу богачей. Любой другой человек потратил бы время и силы, я предпочитаю заплатить.
Затем, во вторник, я пришла на операцию. Я понимаю, что мне говорят, и не всегда бываю последней кретинкой, поэтому в рот не брала ни еды, ни питья, даже сигарет не курила.
На стол я должна была лечь первой, что звучит на редкость заманчиво. При этом я испытывала огромное облегчение, что мучиться буду не я, а врачи... М-да, действительно...
Я очнулась и сразу же почувствовала, что начинена какими-то железяками. Меня как раз укладывали в послеоперационной палате, успокаивая, что меня интубировали, то есть вставили в глотку дыхательную трубку. Один полип мне удалить успели, а второй – нет, я вдруг ни с того ни с сего стала отекать, поэтому пришлось спешно засунуть трубку для дыхания. Их трудности мне были до лампочки, страшно хотелось спать, и собственной участью я озаботилась несколько позже.
Конечно, я туда не на показ модных туалетов явилась, поэтому гробовой саван, в который меня облачили, мне никоим образом не мешал. А вот остальное... Меня подключили к различной аппаратуре, к капельнице и еще какой-то дряни... Иглу мне в руку воткнули намертво, я не могла шевельнуться, поэтому попыталась общаться на письме. Это дало кое-какие результаты.
В этой трубке для дыхания скапливается влага, и время от времени ее надо отсасывать. Во время отсасывания о дыхании не может быть и речи, задыхаешься, как рыба, выброшенная на песок, зато потом сразу становится легче дышать. До вечера ко мне вернулась большая часть пяти чувств, поэтому я письменно потребовала кислорода; мне его дали, почему бы и нет. Потом я стала протестовать против питательной капельницы, объясняя, что с удовольствием похудею, но мои протесты оставили без внимания. Я немного почитала книжку, немного поспала, вроде бы все шло путем. Явились посетители – Ивона с Каролиной. Ивона в ужасе глянула на меня и выкинула ребенка за дверь, чего я не могла понять, поскольку чувствовала себя прекрасно. Это потом выяснилось, что видок у меня был тот еще. Эх, жаль, меня не сфотографировали!.. Наступил вечер, и пришла медсестра из ночной смены – добрая, хорошая и в высшей степени порядочная. Она честно бодрствовала всю ночь, хотя возле меня стояла свободная койка; внимательная и серьезная, она сидела рядом, в любой момент готовая действовать.
Каким же бичом Божьим она оказалась!
Сперва я запиской попросила у нее кусочек марли, чтобы вытереть уголки рта. Мне казалось, что просьба элементарно проста. Медсестра прочла записку и стала готовить машинку для отсасывания влаги из трубки. Позабыв про марлю, я схватила ручку и спешно написала огромными буквами:
ПОДОЖДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОКА Я НАБЕРУ ВОЗДУХА,
А ТОЛЬКО ПОТОМ ВТЫКАЙТЕ ЭТУ ШТУКУ!!!
Взяв листок, она принялась читать. У нее это очень плохо получалось. Согласна, я писала каракулями, но все же... медсестра поднесла бумажку к самым глазам. Не помогло. Тогда, подойдя к лампе, она стала разглядывать листок на свету. Я видела, что она вообще-то читает в очках, но лишена была возможности предложить ей воспользоваться этими очками. А сама она как-то не сообразила. Я безнадежно смотрела на нее. Она, так и не разобрав мое послание, взялась отсасывать влагу и, естественно, постаралась воткнуть трубку как раз в тот момент, когда я выдохнула воздух.
Что уж нам судьбой отпущено, того не избежать...
Относилась она ко мне вполне по-человечески, даже заботливо и нежно.
– Вы поспите! – ласково посоветовала она. – Самое милое дело – проспать эти скверные часы. Попытайтесь уснуть.
Мне и пытаться не надо было, спать хотелось со страшной силой. Стоило только мне погрузиться в дрему, как сестричка тотчас развивала бурную деятельность. То уронит на пол какие-то предметы, судя по стуку, деревянные и очень громоздкие, то хлопнет дверцами шкафчиков. Потом она задела нечто металлическое, отозвавшееся звуком индийского гонга, и звук этот еще долго-долго витал в воздухе. И все это время моя благодетельница твердила мне, что я должна уснуть.
