Мало ли что случается в жизни. Мне потом как рассказали, у судьи дочку когда-то кто-то изнасиловал. Ну а я тут при чем? У нее-то, судьи, почему такое человеконенавистничество? Ко всем, кого судит. Если кого-то на машине задавили, то что же, теперь надо всех водителей отстреливать, а машины взрывать? Вот опять же коллективная система наказания… Почему я должен за кого-то страдать? Попал под конвейер. Судья уже изначально меня ненавидит, может, потому, что я – мужик. Хотя каких-либо насильственных действий в отношении женщины я никогда не совершал и не совершу. У меня существует определенный кодекс чести, через который я никогда не перешагну. В том, 1991 году, когда все население обокрали, мне было жалко пенсионеров, которые на гроб себе собирали, по тысяче рублей, а в финале у них эту тысячу забрали. Люди вообще без всего остались. Поэтому мне трудно относиться ко всему происходящему беспристрастно. Беспристрастие может быть только у машины. Вот если бы нас судили машины, в компьютер загрузили мое уголовное дело, и эта машина что-то отобрала – это был бы беспристрастный суд. Машина не может испытывать каких-то эмоций. Пока судят люди, у людей всегда будут эмоции. Кто-то улыбнулся судье, значит, человек вроде бы симпатичный. А вот этот не улыбается, сидит в своих мыслях, у него вроде вид суровый, так про него судья подумает: «А-а-а, вот он, негодяй, сейчас выведу его на чистую воду». И существует такое понятие как убеждение суда. Это ничем не обоснованное решение: «Суд из своих собственных убеждений решил…» Это убеждения, основанные на каких-то личных эмоциях. Я был уверен, когда шел суд, что получу свои четыре года. Да все были уверены. А зачитали приговор: девять лет.
– Какие сроки получили подельники?
– По десять-одиннадцать лет.
– У вас какое образование?
– Высшее. Я заканчивал Приборостроительный институт.
– По специальности приходилось работать?
– Никогда. Я заканчивал институт, уже когда в милиции работал, – звание нужно было получить, вперед как-то двигаться в плане карьеры. Я учился заочно… А в колонии много случайных людей, то есть много нормальных людей. Я даже скажу так: у меня круг общения с нормальными людьми в колонии шире, чем был на воле. Как у нас, у русских людей, говорят: мы можем быть нормальными только тогда, когда у нас плохо. Я вот когда на волю-то выходил – ездил в отпуск, смотрю и говорю: «Чего же вы злые-то все такие? Вот у нас в колонии ни у кого ничего нет, и мы добрее друг к другу относимся». Дальше я говорю: «Вот вы туда-сюда смотрите, завидуете: у этого соседа – машина, у другого – дача». Я просто уже отошел от того мира. И честно сказал: «Да как вы здесь живете?»
– Неужели в зоне спокойнее?
– Это зависит от круга общения. Вот у меня свой круг общения. В тарелку друг другу не заглядываем и в душу не лезем. Просто общаемся. Окружение у меня более-менее благополучное.
– Когда человек выходит из лагеря, что ощущает? Первые впечатления?
– Жуткие. В том смысле, что, находясь в лагере, привыкаешь к ограниченной территории. Локальный участок, забор – за него не выйдешь. Это граница. А тут вдруг – свобода. Появляется какая-то растерянность. Куда идти, зачем идти? Неприятные ощущения…
– Свобода пугает?
– Да, в принципе, пугает. Наступает боязнь пространства. Если годами сидишь, а потом тебя выпускают, так у тебя глаза вот такие, и не знаешь, что делать. Я в отпуск ездил – мне накануне билет купили, поехали в аэропорт с начальником отряда. В аэропорту он говорит: «Ну, я пошел», а я в ответ кричу: «Нет, постойте, что я тут один делать буду!» А до рейса еще ждать… Ладно, приехал домой и чувствую – мера ответственности очень большая. Лишний раз из дома боялся выйти. Чтобы избежать каких-либо случайностей. Чтобы вовремя вернуться в зону! Чтобы не создавать проблем ни себе, ни другим людям.
– Сколько дней был отпуск?
– Две недели.
– О чем мечтал накануне отпуска? Кроме дома где еще хотел побывать?
– Выехать на природу. Речку посмотреть, искупаться. Потому что с людьми, с родными и друзьями, связь не терялась, письма писали в колонию. А вот отрыв от природы в зоне сильно ощущаешь. Опять-таки я говорю только о себе, потому что все люди разные. И кто к чему стремится. Может, другой мечтает выйти на волю, тут же взять пузырь и с ходу напиться. У меня другое мировоззрение. Вообще, отчего все проблемы в нашей стране происходят? Нужно менять сознание людей. Вот дедовщина, которая в армии, она же начиналась со школьной скамьи. Старшеклассники где-то прижимали младших. И это у нас откладывалось в сознании. С детства. Как показывают, допустим, завод ЗИЛ. Репортаж по телевизору: вот конвейер, и стоит какой-нибудь дядя Вася, который говорит, что у машины крыло не сходится с рамой. И он показывает, как выходит из положения: берет здоровую кувалду и – трах, бах! – конструкция сошлась. А ведь изначально ошибку в конструкцию заложили, наверное, конструкторы. К чему я это рассказываю? Нормальные люди сейчас едут на Запад, где их способности будут оплачены. У нас этого не было и нет – есть оклад, сверх которого ничего не получишь. Бюрократическая система, которая глушит инициативу. А сколько вообще происходит откровенных глупостей. Вспомним армию, где траву красили. Я служил на Украине, и вот мы однажды вдоль бордюра рыли яму, прокладывали такой песчаный шлейф. Ночью пошел дождь, и весь песок обвалился на бордюр. Так мы потом уже не яму рыли, а бордюр чистили, потому что в тот день должна была приехать комиссия. И все должно было сверкать на территории военного городка. Показуху делали. А то, что трубы опять не проложили, поскольку не докопали траншею – это уже на втором плане. А на первом плане – бордюр… Ну это же несерьезно! Жить с таким мировоззрением. Как в анекдоте: один впереди идет, копает ямки, другой следом закапывает. Вот это наше сознание, наше самовыражение. Так что менять надо сознание. Мистер Березовский сказал: «У вас вся Россия обнесена колючей проволокой, вся Россия – тюрьма». От настоящей тюрьмы человека отделяет такая узенькая полоска, тонкая нить, которая иной раз может разорваться, и человек потом уже не будет понимать, как он оказался в тюрьме. А потом, еще есть такое понятие, как безнаказанность. Взять милицию – ту среду, где я крутился. Начинается с мелочей, например, выпил стакан за рулем. Его останавливают, он ксиву показал и поехал дальше. Вот уже безнаказанность. Она провоцирует на совершение более тяжелых преступлений. Он потом может кого-то отпинать, по морде пройтись, и он будет знать, что ему это с рук сойдет. В каждом живет надежда, что его не поймают. И есть еще одно понятие: самоутверждение. Каждый человек ищет способы самоутверждения. В тюрьме он сидит и самоутверждается тем, что унижает кого-то. Опускает ниже городской канализации. А сам растет в своих глазах, думает про себя: значит, могу! Так же и на воле. Почему начальники кричат на подчиненных? Самоутверждаются. И не надо говорить, что это стиль руководства. Это стиль самодурства. И такие начальники-дураки – по всей России. В обычной жизни они самоутверждаются, как в тюрьме. Оказывается, смог! И здесь тоже зыбкая грань. Он уже переступил черту – унизил кого-то.
– Были у вас по работе случаи, о которых не зазорно вспомнить?
– Честно говоря, затрудняюсь ответить.
– Например, раскрыли запутанное уголовное дело?
– Не знаю… чего-то яркого по работе особенно-то и не было. Оно как в жизни: если человек всю жизнь делал зло, а потом вдруг сделал что-то доброе, так он запомнит это, скажет потом, что, вот, был случай, помог кому-то. И он будет гордиться. А вот я в жизни споткнулся.
– Жалеете о том, что случилось?
– Да.
– Это раскаяние?
– Ну… не совсем. Но в церковь хожу. Пять раз в неделю. На службу.
– Где? В колонии?
– Да, здесь есть молельная комната. И я уже три года состою в православной общине колонии.
– Много вас там человек?
– Ходит сорок осужденных.
– Что это вам дает?
– Какую-то внутреннюю гармонию. Я вообще стараюсь это не выставлять. Поначалу завистники говорили, мол, хожу в церковь для того, чтобы потом помиловку писать. Да нет, конечно, не для этого. Посещающий церковь становится добрее. Я не стараюсь свою голову загружать тяжелыми мыслями, потому что в зоне такая атмосфера: что-нибудь попадет в голову – порвет от злости. Само по себе это будет распалять. Она все равно где-нибудь вылезет, эта болячка.
У бывшего милиционера М. за плечами бурная жизнь.
– Когда я устроился в милицию и в первый раз пришел на работу, там все подумали, что меня наконец-то арестовали. Потому что до этого у меня уже были две ходки в тюрьму.
Осужденный М.
– Мне кажется, случайностей в жизни не бывает. Поговорка о том, что по кому-то тюрьма плачет, – она, конечно, себя оправдывает. В тюрьму идут разными путями, но определяющий фактор у всех один – люди начинают жить вне общества. То есть наплевательски относятся к окружению и совершают такие же поступки – неважно, сколько он их совершит, пять или десять, но они все равно приведут сюда, в тюрьму. У меня тоже все начиналось с мелочей. Со школы, наверное. Мы жили в трудное время…
