Что, да кто, да откуда и куда? Настороженные сначала, под конец нашей беседы они прониклись к нам доверием и участием. Пригласили к себе на ночевку и рассказали, где живут: речку перейти, сразу слева крайний дом. Вместо забора — каменная кладка.
Старуха Жене показалась игривой, а старик жмотистым. Почему, я затрудняюсь сказать. Ибо ничего такого я не заметил. Обыкновенные старик со старухой. Приветливые, участливые. Может, в тот момент Женя уже придумал своего Василия Петровича — «естественного человека», который живет на доходы натурального хозяйства и который сам по себе? И сын таков. Его зовут Петр Васильевич. (Заметим — отца Василий Петрович, сына — Петр Васильевич). От перестановки слагаемых сумма не меняется. Их хата с краю… В буквальном и переносном смысле. Жене нужен был прототип. И он перекроил простого и добродушного, общительного, доверчивого, гостеприимного старика в этакого Кащея Бессмертного…
Забегая немного наперед, скажу, когда мы уходили из Эриванской, — это было наутро следующего дня, — на краю станицы, на отшибе увидели приветливый добротный дом с прилегающим огромным приусадебным участком с ульями. Возле ульев возился человек. Он был в сапогах, в куртке — безрукавке и в шляпе с навесной сеткой. Сетка откинута с лица. Мы спросили у него, по какой дороге нам идти в Адербиевку (следующая станица по нашему маршруту). Он молча взмахнул рукой и отвернулся. На вторичное наше обращение вообще не ответил. Женя проворчал: «Кулак недобитый». И теперь мы совсем по-иному увидели большой добротный дом, который, конечно же, построен на дурничку — лес рядом, — и необъятный приусадебный участок, который хозяин, конечно же, сам себе нарезал, и его самого, живущего припеваючи и оттого, наверно, очерствевшего — мне хорошо, а остальные перебьются.
По его милости мы не попали в Адербиевку, как намечено было маршрутом, а попали в Шапсургскую. И вышли к морю не в Геленджике, а в Кабардинке. Вот чего стоил нам всего один взмах руки недоброго человека, указавшего не ту дорогу. И вообще дальше все сложилось не по-доброму. Так что гнев и сарказм, с которыми Женя обрушился на Василия Петровича, «естественного человека», имеет под собой реальную почву. Только прообразом Василия Петровича послужил не один, а два человека: гос
теприимный старик и хозяин необъятной усадьбы. Антураж от деда с бабкой, а образ «естественного человека» навеян встречей с недобрым хозяином на выходе из Эриванской.
Сказать по правде, я был шокирован его такими параллелями: Глорский — Дубровин, Кутищев — Ротов, Василий Петрович — недобрый хозяин необъятной усадьбы. Женя, очевидно, предвидел мою такую реакцию, а потому вслед за повестью «Билет на балкон», которую тотчас выслал мне по выходе книги, он позвонил: «Старик, я взял только антураж! Понимаешь? Антураж только!..» Меня что-то насторожило в этом его настойчивом предупреждении. Потом я понял, что он хотел сказать. Он хотел предупредить меня, чтоб я ничего не принимал на свой счет. Но я все равно был шокирован, когда прочитал повесть. Ибо в повести был не только антураж, в ней было много жестокой правды. И я написал Жене. Мол, нужно ли было так больно касаться темы даровитости Кутищева, в котором без груда угадывается Ротов? Я был несколько ослеплен обидой и не сразу понял, что и по отношению к Глорскому, то есть к себе, Женя так же беспощаден. Даже, может, больше, чем к другим.
Сейчас становится все более модным (а может это продиктовано жизненной необходимостью) писать о реальных людях в художественных произведениях. О родных, любимых, друзьях, недругах. И вопрос, в какой степени откровенно можно писать о реальных людях на страницах рассказов, повестей, романов — не праздный, а назревающий, если не назревший.
В какой степени деликатным оказался Женя в этих вопросах, прибегнувший, правда, к вымышленным именам, я испытал на себе и могу смело об этом гсворигь. И постараюсь как можно откровеннее.
Прочитав повесть «Билет на балкон», я сначала неприятно подивился. Особенно творческой несостоятельности Кутищева. Как ни хитрил Женя, как ни мудрил, чтоб завуалировать это, называя Кутищева хорошим добротным писателем и прочее, общий вывод был неутешительным — Кутищев творчески несостоятельный человек. И Женя даже говорит почему — Кутищев зарылся в быт, в семью, он скован разными условностями бытия и своей железной самодисциплиной. В повести Глорский якобы завидует собранности и другим качествам Кутищева и даже объявляет о том, что принимает его веру. Но это всего лишь прием,
уловка деликатного Жени. За похвалами в адрес Кутищева совершенно четко просматривается довольно едкая ирония. Ловко отхлестал, ничего не скажешь. Это‑то меня и расстроило. Но Женя, как истинный художник, остался на высоте: он сказал правду. Причем, сделал это в высшей степени деликатно и хитроумно. Он понимал, что я могу обидеться, и не хотел меня обидеть. Но он не хотел и врать.
Он никогда не поучал, он только говорил: надо, Витя, работать. Работать, работать… То же самое, по суги дела, он говорил и Кутищеву, если снять всю литературную серебристо — золотистую паутину, которую наплел вокруг него. И туг обижайся, не обижайся, а Женя прав. Надо работать, может, что‑нибудь и получится.
Обрисовкой близких, друзей и знакомых, сдержанной, симпатичной откровенностью, дружеской суровостью меня покорил роман Гария Немченко «Проникающее ранение», который я читал в дни, когда писал эту повесть. Роман о людях, с которыми свела его, автора, судьба. Гарий Немченко подошел к вопросу меры откровенности мудро: встреча с человеком — есть благо. Даже если люди не стали друзьями, или друзья разошлись — все равно, встреча людей — есть благо. Это благо остается при нас до конца дней наших, поддерживает в жизни. Это хорошо. И об этом хорошем надо говорить.
О плохом, о подлости тоже не следует умалчивать. Когда схватка, борьба. Но ради того, чтоб покопаться в грязном белье — стоит ли? Недавно я прочел книжку одного известного артиста, почему‑то взявшегося за перо. Он дошел до того, что выболтал наиделикатнейшую семейную тайну — отец думал, что «я НЕ ЕГО». Именно так у него и подчеркнуто. При живых‑то еще, насколько я понял, родителях. Это же ведь какая‑то патология откровенности. К чему это? Я уверен, Валерий в жизни своей, в делах и помыслах гораздо лучше и красивее чем в «этих» «Дребезгах». Не понимаю, зачем понадобилось выставлять напоказ несуществующие язвы души?
В наше время, когда всплеск человеческого самолюбия и тщеславия достиг высшей точки, — каждому хочется чем‑нибудь выделиться. Поэтому хороший человек пытается оскалить зубы, которых у него нет; грешник расписывает свою якобы праведность, пьяница — трезвость, злодей играет под добра — молодца, баба — яга — под красу — девицу. Но человеку не следует поддаваться соблазну выделиться любым способом. Ибо время потом спросит: «Человек, а что в тебе человеческого?»
Когда речь идет о недостатках человека, которые составляют его существо, тут уж никуда не денешься. Мы люди и все человеческое — есть наша суть.
Подремав в тени деревца на валке душистого сена, мы отправились дальше, дав твердое слово старику и старухе, что будем ночевать у них. Тропинка повела нас вниз, и вскоре мы вышли к реке. Здесь она была спокойная, плоская и не очень глубокая. Сквозь прозрачную воду цвета автола видно было каменистое дно. На той стороне сидели мальчишки с удочками. Они посоветовали нам подождать любую машину, которые ходят здесь иногда, и переехать на ней, чтоб не замочить рюкзаки. Мы подождали, но машины нет и нет. Тогда Женя предложил надуть матрац и использовать как плот. Так мы и сделали. Мальчишки помогали нам. За это мы угостили их шоколадом. Они так вошли в роль, что охотно вызвались и проводить нас к дому старика со старухой. Правда, дом был всего шагах в пятидесяти от места нашей переправы.
Когда мы шли к этом дому в шумном сопровождении мальчишек, с нами поздоровался мужчина, колдовавший возле дизеля в сторонке, под леском. Как потом оказалось — это был сын старика — хозяина. Он подошел к нам, когда мы столпились у кособокой калитки их дома.
— В чем дело?
Мы рассказали. Так, мол, и так. Прихлашены на ночлег.
— Хорошо. Входите. — Молодой хозяин напоил нас взваром из потного кувшина, посидел с нами, покурил, прислушиваясь к гулу работавшего под леском дизеля, потом встал. — Мне надо… — Кивнул он в сторону дизеля. — А вы располагайтесь. Сейчас отец с матерью придут. Мать приготовит чего‑нибудь на ужин. — И он направился к калитке.
— А можно мы рюкзаки оставим, сами посмотрим поселок?
— Можно.
Мы внесли свои тяжелые рюкзаки в сенцы и налегке, радостные от свободы в плечах, благополучные двинулись по станице. В станице была всего одна улица. Мы прошли ее из конца в конец. На другом конце магазин. В нем, как и во всех магазинах небольших селений, было все, от резиновых калош до леденцов. Мы купили хлеба, консервов, полюбезничали с продавщицей и пошли «домой».
