— Врет, — говорю, — ваш Сигней, я федосеевщины, вашего-то согласия много видал, а нигде этого не слыхивал.
— Везде так, везде. Ты и не спорь. Скрозь так по селам. Точно, не хочу спорить, может быть, и есть такие, что не блюдутся, где наставник плох, или новшестна тоже зашли, ну а у нас ни Боже мой! У нас насчет этoгo строго.
— Да кто ж у вас бабит-то? — спрашиваю. — Церковные, что ль?
— Больше церковные, а то есть тоже и из наших, только уж такие бабы, совсем, значит, отдельные, потому хорошая баба, у которой свой притул где-нибудь есть, на это дело не пойдет.
— С чего ж не пойдет?
— Ну зазорно, — сам ты посуди, ни есть с тобой никто не станет, ни к молитве тоже опять не допускают. Посуди сам, хорошо это бабе-то этой?
— Кто ж у вас тут бабка, за которой послали-то?
— Есть такая.
— Молодая?
— Молодая баба.
— Из ваших?
— Наша, таки притоманная наша.
— Как же она пошла бабить?
— А так, грех на нее такой был, ну и плохо ей пришло, она и согласилась бабить.
— Гулящая, что ль, очень была?
— Нет, — что гулящая! Рази мало гулящих. Нет, другой был грех, — что тебе до этого, — только пошла.
— Что ж это такое?
Баба долго насмотрела на меня и рассмеялась:
— С кожелупом она связалась — вот что. Девка была бедная, из себя независтная, и никто к ней не мазался — она и ну с кожелупом жить.
— С кожелупом?
— Да. С горя-то, с нужды-то с нечистым и с тем свяжешься. Тьфу!
Баба плюнула и перекрестилась большим крестом.
— И живут теперь?
— И живут парочка, и никто их за стол не сажает, и не молится с ними, лапоть к лаптю пришелся. Он падаль дерет, а она бабит, ну, значит, и чешись конь с конем, а свинья с углом. Так-то, милый ты мой человек.
В обед родился новый сын древлего благочестия и был омыт и повит еретицею, странствующею лицедейкою, богомерзкими плясаниями потешающею немилосердого антихриста и его слуг, от них же первые есть мы, вы да я, мой снисходительный читатель.
Гостомельские хутора, на которых я родился и вырос, со всех сторон окружены большими раскольничьими селениями. Тут есть и поповщина и беспоповщина разных согласий и даже две деревни христовщины (Большая Колчева и Малая Колчева), из которых лет около двенадцати, по распоряжению тогдашнего правительства, производились бесчисленные выселения на Кавказ и в Закавказье. Это ужасное время имело сильное влияние на мою душу, тогда еще очень молодую и очень впечатлительную. Я полюбил раскольников, что называется, всем сердцем и сочувствовал им безгранично. С этого времени началось мое сближение с людьми древлего благочестия, не прерывавшееся во все последующие годы и особенно возобновившееся в последнее время, когда начались о расколе различные толки. Этими толками я старался поверить мои личные впечатления и уяснить себе моим личным знакомством с расколом эти толки. Но мне этого не удалось, и я, не страдая слабостью отрицания, решаюсь отрицать довольно распространившееся мнение, что в последние годы мы много подвинулись в изучении раскола. В изучении истории раскола, в изучении его литературы, — это так. Один г. Щапов в этом отношении принес заслуги огромные, хотя, к сожалению, он и не отличается особенно беспристрастностью.
У него очень много своих известных симпатий, симпатий весьма благородных, достойных его честной личности, но все-таки не совсем удобных для исторического труда, требующего беспристрастия не менее, чем трудолюбия и знаний.
Без спокойного беспристрастия трудно работать на историческом поприще, не рискуя ввести читателей в заблуждение и ошибки, весьма обильные различными последствиями. Но живого раскола, его духа, его современного быта, его стремлений, нравов, и главное нравов, — мы вовсе не знаем. Мельниковский «Гриша» — это безобразие, безобразие в отношении художественном и урод по отношению к правде. Гриша никак не может назваться хорошим, то есть верным очерком раскольничьего мира, а другие мимолетные лица этого мира, очерчиваемые так мимоходом то тем, то другим из наших беллетристов, касаются только тех сторон жизни людей древлего благочестия, где они приходят в соприкосновение с миром никонианским, миром, все-таки как-то живущим. А собственно верного очерка внутренней жизни раскола я не знаю.
Остроумные люди, имеющие приятную привычку доказывать, что мнения, не отвечающие их симпатиям, прежде всего неверны, потому что выведены из частных случаев, которых хотя и нельзя отрицать, но от которых все-таки нельзя делать посылок к общему, могут мне весьма едко заметить, что болтовня бабы навела меня на целый ряд весьма обобщенных выводов. Это действительно так и будет. Я давно не вспоминал об этом случае. Тогда сгоряча я поверял рассказ бабы расспросами во многих местах: выходило, что баба не врет. Но и из двух-трех подтверждений я не делал общего вывода о распространенности жестокого обычая, тем более, что жестокость эта далеко не везде одинакова. Но когда я встретил упреки в этой жестокости в пяти полемических рукописных сочинениях, неудобных даже для цитирования, то я вполне стал сочувствовать горячему слову Павла, ставящему наших фарисеев древлего благочестия ниже египетского язычника Фараона. Честно, да честно это слово «Сборника» о браках.
«Ожесточенный на люди еврейския, Фараон, когда восхотел истребити их, тогда призва к себе две бабы еврейския, единой имя Сенфора, а имя второй Фуа. И рече им: егда бабите евреянынь и суть к рождению аще убо мужеский пол будет, убивайте его, аще же женский, снабдите его». Бабы хотя и услышали таковое царское повеление, однако делать так не согласились. Царь призвал их и спросил: что же сотвористе вещь сию, и оживляете мужеский пол; ответствовали ему бабы: жены египтяныни рождают при бабех, а евреяныни рождают прежде вшествия к ним баб и за сие что их было, объявляется: «Благо же творяше Бог бабам».
«Но Фараон повелел убивати младенцев токмо мужеска пола; женский же снабдевати. Нынешние же нелюбители младенческаго рождения обоего пола младенцев не брегут и матерей не щадят и баб, служащих при рождении, от общемоления и купно ядения MT дней отлучают».
Когда это печатает Павел, злостный раскольник, expatrié,[21] анафема московский, анафема вилькомирский и опять expatrié, то… ну да уж можно, кажется, поверить, что «жестокие, сударь, нравы в нашем городе».
Теперь еще два слова о том, как издатель «Сборника» отбивается от лжетолкования федосеевского, что настало время девства, время, в которое даже «имущий жены, яко не имущий будут».
«Можно же (сказано в „Сборнике“) и жену имеющему в таковое привести себе любомудрие. Ибо реченное прежде сего, не лишайте себе друг друга, о едином смешении точию сказано есть, в сем бо друг другу последовати повелеваем и на которое не оставляет самовластным быти, но и где потребно иного обучитися любомудрия во одеянии, в пище и во всем прочем, един другому не подлежит уже. Но возможно есть мужем аще и жена не восхощет отсещи сладострастие всякое и окружающее попечений множество и жене пока такожде никакой нет нужды, аще не восхощет украшатися и тщеславитися и об излишних пешися. Ибо похотение оное естественное некое есть, и не властен есть и сего ради позволительно есть, и не властен есть лишати другаго не хотящего. Похотение же сладострастия, излишняго почитания тщетнаго не от естества происходит, но от праздности и великия гордости раждается. Сего ради и не обсуждает и в сих тако повиноватися друг другу сочетавшихся яко же и во оных».
Вот и все учение, проводимое Павлом и его учениками. Кому оно как покажется — это опять-таки не мое дело. De gustibus non est disputandum.[22] В читающем обществе очень недавно выражалось большое сочувствие свободе федосеевских брачных отношений, свободе, о которой это же самое общество, мимоходом сказать, имело самое туманное понятие. Свобода брачных отношений слишком заманчива, чтобы ей не сочувствовать, особенно в таком положении, в каком с этим вопросом бьется наша русская семья, и потому стремления Павла ввести брак у безбрачных, да еще брак неразрешимый, не может встретить одобрения у самых свободно мыслящих людей нашего общества. Им непременно покажется, что Павел на белой доске старые каракули выводить хочет, что вместо отношений свободных и горячо желаемых человечеством, запутавшимся в своих тенетах, он называет ненавистные, обязательные отношения, да еще и неразрешимые.
Это иначе не может быть.
Я не поручусь за искренность Павла, когда он рассказывает об ожидании чувственнообразного антихриста. Это ему просто нужно было, чтобы нарубить на груди федосеевщины рубчик, в который он намеревался клин загнать. В богомолении за власти он просто дипломатничает. Зная, что федосеевское немоление за царя вовсе не оппозиция ни трону, ни властям, а просто старая традиция, не имеющая нынче никакого политического содержания, как умный мужик, Павел решил так: коли вы сами считаете себя верноподданными царя русского и вредить его престолу никакого намерения не имеете, то что ж вам мешает за него молиться «да тихое и безмолвное житие поживем»? Сначала он это говорил выхилясами да выкрутасами, а потом ввел чтение помянной молитвы, о которой я скажу несколько ниже. По религиозным своим взглядам Павел гораздо более поморец, чем всякий другой русский сектант, но поморец, так сказать, с евангелическим оттенком и к тому же отчасти материалист и поклонник критического метода в исследовании писаний. Но в вопросе о браках Павел просто светлый русский человек, знающий последствия федосеевского разврата не из либеральных книжек, писавшихся в то время, когда думали, что каждый федосеевский раскольник, особенно раскольник ковылинской общины, чуть-чуть не маленький Фурье, что он тяготится собственностью и готов стремительно бежать в общую казарму, сложить в общую сокровищницу все награбленное плутовсгвами его отошедших от мира сего родителей и сдать в фаланстерию приблудных ребятенок, наказав учить их происхождению вещей по Бюхнеру, Фейербаху и Молешотту. Павел знал, что ничего этого нет, и что человеку, имеющему своею задачею достигнуть по мере сил возможно большего счастия возможно большего числа людей, нечем дорожить в федосеевщине. Я не знаю, действительно ли Павел сторонник того «неразрешимого» брака, о каком говорится в «Сборнике» и от какого в некоей стране христианской люди давно покрехтывают да локотки кусают. Может быть, он только не хотел в этом случае противоречить Андреяну Сергеевичу, пользующемуся у москвичей известным авторитетом; а может быть, и на его взгляд, должно быть так, а не иначе. Что ж, и то может быть! Павел ведь все-таки хоть личность и свободная, хоть и довольно смелый мыслитель, а все же человек простой, понимающий вещи грубо и односторонне. В таком щекотливом, нежном вопросе, как брак, он бессилен рассмотреть предмет со всех сторон и, как всякий малообразованный и малоразвитой, но честный и впечатлительный человек, видя зло, рвется помочь ему, ударяясь в противоположности, нередко попадая при этом из огня в полымя.
