Я не поручусь за искренность Павла, когда он рассказывает об ожидании чувственнообразного антихриста. Это ему просто нужно было, чтобы нарубить на груди федосеевщины рубчик, в который он намеревался клин загнать. В богомолении за власти он просто дипломатничает. Зная, что федосеевское немоление за царя вовсе не оппозиция ни трону, ни властям, а просто старая традиция, не имеющая нынче никакого политического содержания, как умный мужик, Павел решил так: коли вы сами считаете себя верноподданными царя русского и вредить его престолу никакого намерения не имеете, то что ж вам мешает за него молиться «да тихое и безмолвное житие поживем»? Сначала он это говорил выхилясами да выкрутасами, а потом ввел чтение помянной молитвы, о которой я скажу несколько ниже. По религиозным своим взглядам Павел гораздо более поморец, чем всякий другой русский сектант, но поморец, так сказать, с евангелическим оттенком и к тому же отчасти материалист и поклонник критического метода в исследовании писаний. Но в вопросе о браках Павел просто светлый русский человек, знающий последствия федосеевского разврата не из либеральных книжек, писавшихся в то время, когда думали, что каждый федосеевский раскольник, особенно раскольник ковылинской общины, чуть-чуть не маленький Фурье, что он тяготится собственностью и готов стремительно бежать в общую казарму, сложить в общую сокровищницу все награбленное плутовсгвами его отошедших от мира сего родителей и сдать в фаланстерию приблудных ребятенок, наказав учить их происхождению вещей по Бюхнеру, Фейербаху и Молешотту. Павел знал, что ничего этого нет, и что человеку, имеющему своею задачею достигнуть по мере сил возможно большего счастия возможно большего числа людей, нечем дорожить в федосеевщине. Я не знаю, действительно ли Павел сторонник того «неразрешимого» брака, о каком говорится в «Сборнике» и от какого в некоей стране христианской люди давно покрехтывают да локотки кусают. Может быть, он только не хотел в этом случае противоречить Андреяну Сергеевичу, пользующемуся у москвичей известным авторитетом; а может быть, и на его взгляд, должно быть так, а не иначе. Что ж, и то может быть! Павел ведь все-таки хоть личность и свободная, хоть и довольно смелый мыслитель, а все же человек простой, понимающий вещи грубо и односторонне. В таком щекотливом, нежном вопросе, как брак, он бессилен рассмотреть предмет со всех сторон и, как всякий малообразованный и малоразвитой, но честный и впечатлительный человек, видя зло, рвется помочь ему, ударяясь в противоположности, нередко попадая при этом из огня в полымя.
Ну, а если Павел таким образом, ударившись от современного федосеевского разврата хотя бы и к весьма свободному, но все-таки к неразрешимому браку, внесет более горя, чем счастья? Если последователи его, открыто признав господство семейного начала, станут им после тяготиться и de facto[23] снова начнется разврат, охуждаемый в принципе? Словом, если большинство послушавших его раскольников, вместо того чтобы увидеть себя в положении более счастливом, почувствуют на себе только еще одни лишние путы, с которыми рано или поздно им придется биться?
Не думаю, чтобы здесь имели место эти опасения.
Более гадкого положения женщин и детей, чем положение их в раскольничьих общинах, считающих блуд выше прочной связи, быть не может, пока раскольники наши то, что они есть в наше время. Это доказывается: 1) нравственностью раскольничьих женщин; 2) несоответственным множеством сирот, развращаемых на все художества с самого раннего детства; 3) слезами, слезами и слезами, в которых тонут федосеевские бабы, таща за собою блудных детей или бросая их выбиваться как сами сумеют, и 4) равнодушие отцов и сожителей, глядящих на этот поток в слезах и разврате с невозмутимым спокойствием чревобесника и чревоугодника.
«Можно сделать, говорят, чтобы и слез не было, и можно, чтобы брачный вопрос у бракоборов оставался по-старому».
Говорят, что можно, но я за это ручаться не хочу и поручусь только за одно, поручусь моею головою и всем, что мне дорого, что это невозможно с раскольниками, пока они раскольники. Говорят, в них есть задатки чего-то: социалистического, коммунистического, и что они вообще удобны для переработки Руси на иной лад. — Да. Но худший, на реставрацию во вкусе Ивана Грозного, — очень удобны.
— Раскольники, говорят, носят начала; они могут развиться.
— В чью меру, господа? В вашу, так сами тогда перестанут быть раскольниками; а в свою, так тоже из них будет что теперь отродилось.
И что за возмутительная недобросовестность обманывать себя, обманывать других, льстить людям, ясно сознавая, что им льстить не за что, и все из-за чего же? Из-за того, чтобы показать, что вот у нас есть народ, готовый к социально-демократической революции, тогда как это совершенно неправда. Говорят, раскол — сила. Пожалуй, но ведь «сила — ума могила». А еще верно и то, что раскол вовсе не сила, а толпа. Сила общественная не слагается без известных элементов, и прежде всего без единства, без солидарности стремлений. А раскол в чем солидарен: в ненависти к духовенству господствующей церкви и в неуважении к чиновникам, теснившим и угнетавшим раскол. Ну, а дайте этому расколу такое же право гражданственности, какое имеет в России лютеранин, евангелист и католик, и тогда в чем же будет выражаться его ненависть? В чем сопелковский вечный бегун будет солидарен с оседлым домовитым поморцем, духовный христианин, отвергающий все таинства и чтущий выше всего общечеловеческие достоинства, с филипповцем, обтирающим и окуривающим ручку двери, к которой прикасался еретик? Какая тут солидарность? Какая здесь возможность согласия? Они и теперь друг другу на след не наступают и козлы дерут. А теперь им запрещен гласный спор или печатная полемика; теперь они, составляя секретные соборы, не боясь огласки, чуть не до выволочки доходят (без чего даже не обошелся и последний московский собор против Павла, так называемый морозовский), ну а как они повели бы себя на свободе? Что ж это за сила, неспособная соединиться? «Общее вече» часто помещает известия о соединении некоторых разнокалиберных раскольничьих обществ, но, к сожалению, эти соединения происходят только в вече, а на земле русской мы их не видим. В земле русской соединения эти представляются, как вода во облацех небесных.
Было такое дело (пример будет весьма не частный): писал я для одного лица записку по вопросу о раскольничьем образовании. При этом случае мне во многом помогали некоторые из моих приятелей древлей веры. Помогая мне в этом деле, они сами незаметно в него втянулись и очень им заинтересовались.
— Что если б вы к нам на вечерок-ба, да своих-ба, кого-нибудь, а мы-ба своих, да посоветываться, как в самом деле нам робят-то учить?
Я не пошел, а пригласил к себе. Собралось: поморцев трое (один богач и два начетчика), федосеевца два (один богач и один начетчик), павловца два (оба начетчики), рижской федосеевской поморщины или, лучше, римской бестолковщины два (богач и начетчик). Дело происходит на Васильевском острове в 5-й линии, квартира представляет восемь свободных комнат, из которых в одной стол, самовар, свеча, древляя икона с лампадой, несколько толстых и много тонких книг. Начетчики с своими стаканами, богачи миршат. Все это был народ слишком умный для того, чтобы толковать о соединении в каком-нибудь общем смысле, например о соединении федосеевщины, филипповщины и поморства в одну древнюю церковь, без духовенства. Тут просто дело было о том, что вот, если Создатель явит свою милость насчет школ, то как тут быть? Школы всемерно нужны, а дело непривычное: как их наладить? чему в них учить? и чем их наконец содержать там, где община рассыпалась и денежных средств, принадлежащих обществу, нет.
Ну, в том, что школ наладить само древлее благочестие не сумеет, согласились довольно скоро и помирились с необходимостью позволить это дело обдумать министерству народного просвещения. Об учении все опасались новшества.
— Как, помилуйте, скажите, учить теперича грамматике, когда есть правильная, законная грамматика, печатанная при патриархе Иосифе? Там теперь слова писаны по-законному, как должно писать, а в нынешних какое письмо! Как нынче писать, например, «Тебе Господи»?
Беру карандаш и пишу: «тебе Господи».
— Ну вы напишите, — обращается начетчик к моему приятелю, великобританскому подданному, отлично, впрочем, знающему русский язык. — Тот тоже написал: «тебе Господи».
— Вот и есть что не верно!
Раскольник взял карандаш и нарисовал «тэбэ Господи», — вот, говорит, как надо писать.
— Опять же, — начинает другой, священной истории этой вовсе нам не требуется. Нам требуется псалтырь. Там эти картинки живенькие такие, — ну их!
— Или тоже другие прочие книги, — говорит поморец, — неужто теперь около восемьсот лет христианство на русской земле, и не было настоящих книг? Вздор это, судырь! Книги непременно есть, поискать их нужно. Как теперь, чтоб за благоверного князя Владимира ничего книг не было? Или в Москве опять. Вздор! Есть книги под сокрытием, и если милость власти есть, так пусть с тех книг напечатают и дадут в школы.
