Митин, похоже, впервые услышал о том, что он руководил бандой, а остальные были исполнительным штатом. В его характере было поступать так, как он сам того хочет и, хотя ему не хотелось убивать, он стрелял, не раздумывая, за всех. После налета на платформе «Ленинградская» Аверченков признался Митину, что был готов стрелять, если бы тот помедлил. Но, хотя мысль о применении оружия была у всех, стреляли только трое — Самарин, Митин и Болотов.
Митин не видел разницы в степени виновности. Выбирая соучастников, как актеров на пробы кинофильма, он не встречал ни одного твердого отказа. Сомнения были для него сродни нерешительности или неопытности, которые легко снимаются следующим преступлением, как похмелье водкой. Николаенко сказал прямо: раз ограбления совершались по предварительной договоренности, значит, вину все должны делить поровну, главаря среди них не было. А Митин, дескать, просто поддержал его, когда он начал жизнь после тюрьмы, без прописки и работы.
— Вы просили Митина устроить вам прописку?
— Нет. Он был специалист по налетам, а в этом деле мне помочь не мог.
На первом допросе на Петровке, 38, Агеев отрицал сам факт участия Митина и Аверченкова в грабежах. Позже он объяснил, что покрывал их, так как боялся мести с их стороны. Ведь тогда он еще не знал, что их тоже арестовали. То же самое утверждал и Коровин. Но в суде на вопрос, угрожал ли ему когда-либо Митин, вынуждал ли принимать участие в налетах, Коровин признался:
— Нет, никогда.
Николаенко чувствовал свою вину перед Коровиным: именно он в письме из лагеря намекнул Лукину, чтобы тот к Коровину присмотрелся — мол, надежный человек и не продаст. Знакомство с Николаенко в Новосибирске сыграло злую роль в судьбе Коровина. Этим письмом, без его ведома, его фактически сдали Митину на «разработку». Однако ограбление магазина на Лиственной было единственным преступлением, в котором участвовал Коровин, и Митин не стал его топить.
— Он отказывался участвовать в грабеже. Только потом Лукин смог уговорить его — с водкой.
— Ваши соучастники утверждают, что Коровин был вооружен.
— Я дал ему пистолет без патронов.
Агеев, отрицая свое участие в нападениях с оружием в руках, твердил, что только стоял на входе.
Еще во время предварительного следствия Митин подписал, что признает все семь предъявленных обвинений в убийстве. Подписал аккуратным, четким почерком. Другое вызывало в нем упрямое отрицание. Он признавал жестокость, но не признавал злости. Если бы все не было так трагично… «На пол, сука!» Никогда этого не говорил. «Вот, собаки, вам на чай!» Ложь. «Бей евреев (Карп Антонов, директор торга в Кунцево, был евреем. — О. М.)» Не было такого, мне было просто не до этого. Почти все свидетельства такого рода исходили от Болотова, но ни пострадавшие, ни другие участники ограблений не подтвердили этих красочных деталей. Хотя в другом Болотов проявил поразительную память — после трех лет грабительства он без затруднений помнил, где и сколько для храбрости было выпито водки — где сто граммов, где сто пятьдесят, а где и двести.
На Горбатого из фильма С. Говорухина Болотов походил разве что возрастом. Самый титулованный рабочий, член партии и «заместитель по бандитизму», как его назвал генерал-майор В. П. Арапов, Болотов вполне заслужил характеристику своих подельников, почти вдвое моложе его: трус, который хотел поживиться. Разоблачение он не воспринял ни как позор, ни как возмездие, ни как несчастье. Он запутывал следствие, валил всех подряд, лгал, настаивал, что ему угрожали и заставляли участвовать в грабежах.
Аверченков, которого Болотов сам втянул в преступления, проявил своеобразную честность:
— Если бы он хотел порвать с бандой, он бы порвал. Сделал же это Агеев. Я даже стрелял в него, но он все равно отказался. Я давал показания против Агеева, потому что был уверен, что это он нас выдал. Но сейчас я не один, и мои товарищи могут подтвердить, что я оговаривал невиновного.
Болотов стремительно падал, но цеплялся за соломинку.
— Я случайно оказался в банде, а жаргону научился в Таганке.
Николаенко вышел из себя.
— Болотов упорно твердит, что ему грозили. Если бы дело обстояло так, то его давно бы убили, а не грозили. Я сам бы его убил!
От Болотова страну освободили на двадцать пять лет.
Суд был закрытым. Подсудимые впервые увидели и услышали людей, в чью жизнь они вторглись так дерзко и жестоко. Кассирша кунцевского магазина стала седой и вздрагивала при малейшем стуке. Болотов оставил инвалидом другую, от выстрела в плечо она не могла двигать рукой. Давая показания, напуганная женщина плакала.
Митин признался, что совершил страшные, тяжелые преступления, но избегал слов раскаяния. Единственное обвинение, против которого он выступил, — обвинение в терроре против советской власти. Этого следовало ожидать. Как с иронией пел Высоцкий: «Как людям мне в глаза смотреть с такой формулировкой?!»
Сознавая, что для него самого дело упирается в стенку, Митин сообразил, что скоро, то есть после, возьмутся за его семью, конфискуют дом в Губайлово. Выход был один — доказать, что дом не был дан заводом, не был построен на его, Митина, деньги, а перевезен из лесничества. Он упрямо показывал на суде, что не имел к дому никакого отношения, никогда не помогал отцу в строительстве и так далее..
Митин все открыто признавал, но не поддавался на попытки вызвать его на покаянный разговор. Что такое раскаяние? Можно ли верить осужденному, который раскаялся только потому, что его поймали? Митин не раскаивался, он просил простить. На суде один Аверченков говорил о раскаянии и о глубоком падении, которое он осознал после семи месяцев тюрьмы.
Николаенко отказался от адвоката, но не от последнего слова. Сказав, что не рассчитывает на снисхождение — «что заслужил, то и получай», он не без горечи выложил в заключительном слове историю своей жизни. Он не пытался смягчить тяжесть содеянного, не оправдывался, не объяснял. Просто выговорился обо всем, что его сломало и привело на преступный путь — его злоключения после кратковременной судимости, бюрократическая машина, которая задавила его попытки честно работать и выправиться после злополучной выходки, заклеймившей его сроком.
— Я родился в советской стране, воспитывался в советской школе, работал на советском военном заводе… Но мне не везло в жизни. Мое первое обвинение было сфабриковано. А когда я вернулся через два года, чиновники требовали большие взятки, чтобы прописать меня, они и есть настоящие преступники. Я вошел в банду, чтобы достать деньги для прописки в Красногорске, где я хотел жить среди родных и близких.
Его долго несло в подобном духе, но попал он в точку — из последнего слова он сделал обвинительную речь, хотя без всякой для себя выгоды. У него была голова на плечах, и о своей жизни он задумывался. При всей тяжести дела и Николаенко, и Митин нашли силу — или смогли через силу — взять ответственность за совершенные преступления. Но напоследок они все-таки хлопнули дверью: Митин назвал друзьями и собутыльниками половину красногорской милиции, Николаенко назвал бандитами и взяточниками половину красногорских чиновников.
Николаенко снова закрыли в лагере, и теперь надолго. На двадцать пять лет.
Все члены банды без устали защищали свое имя советского гражданина. Ведь грабитель — не враг, враг — это враг народа. «Я был добросовестным советским рабочим… я хотел стать квалифицированным советским офицером… я готовился стать хорошим советским специалистом…»
На суде Лукин не просил о прощении. Все уже было пережито. Его последнее слово было кратким, как анкета десятиклассника: «Окончил десятилетку, поступил в МАИ. Оказался неустойчив. Надеюсь на снисхождение…»
Он надеялся до последнего, что годового безумия до ареста будет недостаточно для слишком сурового приговора. В камере наступило прозрение, он увидел пропасть, перед которой стоял и которую оставил позади. Было ли это раскаяние в содеянном или в его погубленной жизни, ведь он навсегда потерял Зою. Та непонятная лихорадка, которая толкнула его на преступления, оказалась смертельной.
Владимир Арапов вел допросы Лукина чаще остальных и был свидетелем его редких приступов и стыда, и страха. Но при всей трагичности его судьбы Лукин не был «бедным оступившимся» студентом.
За свою недолгую жизнь он много повидал. Одного из друзей забрала к себе зона, другой ходил по краю, заочно приговоренный к вышке. Лукин, можно сказать, уже смотрел смерти в глаза — он неоднократно видел убийство. Митин был для него всем — и другом, и сообщником, и старшим братом. К несчастью, этот «старший брат» не боялся убивать. Суд уловил этот митинский взгляд в глазах Лукина, и это сыграло свою роль в решении держать его в Сибири как можно дольше. Ему дали двадцать пять лет лишения свободы — самый суровый приговор после расстрела.
