Жизнь в России кардинально поменялась: украинский кризис, информационные войны, санкции ЕС и США, а нам по-прежнему под видом литературы навязывают «самые свежие шоколадные диеты». Почему наряду с «приятным во всех отношениях» Александровым на ОТР нет ведущего литературной передачи с другими, может быть, чуть более патриотичными взглядами, более озабоченного продвижением хорошей отечественной литературы, а не коммерческой западной? Непорядок.
Поля КУЛИКОВА
Теги: телевидение , литература
Совсем недавно поздним вечером над Москвой тихо опускался снегодождь. По притихшей площади шли два пожилых господина. Шли неторопливо, обходя тусклые фонари, отражённые в лужах. На первый взгляд старички, пугающие бессонницу. Нет. Это шли "Дежурные по стране". Они вели беседу по поводу объявленного Года литературы и сходились на том, что литература и всякое там искусство ничему не может научить простого человека... «Хороший фильм, например, «Москва слезам не верит», а чему и кого он научил?» - заметил один меланхолично. Другой бойко, не без иронии как бы возразил: «А слесарь... один на всю страну». Этими мудрыми мыслями они вскоре поделились с аудиторией, ожидавшей их. Потом выдали в эфир ещё одну шутку, как рабочие пытались смыть со стены три всем известные буквы, начертанные в человеческий рост! И не смогли: краска-то была заграничная. Потом один догадливый подсуетился и превратил скабрёзное словцо в ХХII съезд. Все смеялись, рассказчик добавил что-то о глупой забаве портовых рабочих, и на том закончили. С чувством выполненного долга пошли домой. По Красной площади.
Для передачи вместо громкого «Дежурный по стране» напрашивается совсем другое название. Как-то неловко перед признанным автором сатиры и юмора и хохотавшими в студии его почитателями, но попробую, как и он в своей передаче, виртуально использовать другое напрашивающееся словцо из обсценной лексики: «Дежурный по обс[?]ранию страны». Не смешно, конечно, но, мне кажется, по существу.
В последние десятилетия стало доблестью плевать в прошлое без разбора, не заботясь о том, что не всякое лыко в строку. Очень больно бывает тем, кто строил и берёг страну. Да, человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым, да, будоражит раскатистый смех Франсуа Рабле. И скрытая усмешка Эзопа, и смех сквозь слёзы Гоголя, и бичующая сатира Салтыкова-Щедрина. И в настоящем тоже много уродливого, достойного осмеяния, смех – ведь это казнь уродливых нелепостей. Главное – применять эту «меру наказания» к месту и вовремя. Вызывающего смех или горькую усмешку сейчас много. Например, один очень кассовый режиссёр требует от президента закона о пользе мата, или очень кастовый правозащитник публично благодарит Европу и Америку за санкции. И ЕГЭ по литературе – тоже смешно, если бы не было так грустно. А возвращаясь к упомянутым в передаче рабочим, замечу, как трансформировалось слово «работа». Работать – это значит зарабатывать, и всё. Украл – заработал; ограбил – заработал много; ограбил многих, смошенничал – заработал по-крупному, а простые, честные труженики, рабочие, крестьяне, инженеры, которые построили и защитили нашу страну, – над ними только смеяться можно…
Конечно, нужны современные Гоголи и Щедрины, высмеивающие как угодно беспощадно пороки, но над хорошим-то смеяться, прошлое закидывать грязью зачем? Какая польза? Это уже как-то не модно, надоело, противно, ну и главное – не смешно.
Простите, если кого-то обидела, но накипело.
Катерина ЕГОРЬЕВА
Теги: телевидение , политика
II Всесоюзный съезд советских писателей (1954 г.). Слева направо: Сергей Смирнов, Георгий Гулиа, Расул Гамзатов, Камиль Султанов
Совместный проект МГУ имени М.В. Ломоносова и "Литературной газеты" дебютировал статьёй М. Голубкова «Время держать ответ» («ЛГ» № 6, 2015), который затронул актуальный вопрос о тревожных последствиях «геологического изменения культурного статуса литературы» в постсоветскую эпоху. Эти последствия не могли не повлиять и на состояние литератур народов России, оказавшихся на периферии общественного и научного интереса.
Если бы мы с большим вниманием относились к их поучительному опыту неантагонистического сосуществования в истории, то могли бы с большей адекватностью реагировать на периодически вспыхивающий конфликт ценностей при очередном обострении «национального вопроса».
Этот опыт нуждается в обновлённом перечитывании и переосмыслении с учётом современных тенденций и научных новаций. Как сегодня соотносятся идентичность и диалог, этнокультурная уникальность каждой литературы и российский цивилизационный контекст, национальное самосознание и культурные универсалии? Традиционная роль-миссия русской литературы быть центром притяжения, школой духовного повзросления для национальных литератур - какие формы принимает она в XXI веке?
В Год литературы стоит серьёзно и без скидок подумать о том, что эти и другие, не менее злободневные вопросы останутся риторическими без повышения уровня современного изучения литератур народов России, без отказа от накопившихся штампов. Есть на этом пути и обнадёживающие сдвиги. В рамках недавней конференции на филологическом факультете МГУ «Русская литература XX–XXI веков как единый процесс» работала отдельная секция, посвящённая литературам народов России: впервые эта проблематика включена в пространство «единого процесса». Кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса не только организовала конференцию, но и нашла место в своих учебных планах для полноценного лекционного курса по литературам народов России.
Вниманию читателей предлагается статья давнего автора «ЛГ».
Когда Владимир Иванович Даль, воздвигая здание своего легендарного словаря, дошёл до буквы «К», то счёл нужным выделить место для толкования слова экзотического, но благожелательно принятого «живым великорусским языком»: «кунак – по всей азиатской границе нашей: приятель, знакомый, с кем вожу хлеб-соль».
Те, кому довелось прочитать пушкинского «Кавказского пленника» в год его появления (1822), открыли для себя это слово за 39 лет до выхода первого тома словаря. «Пришлец усталый», принятый «с приветом, ласково» в черкесском доме, «[?]утром оставляет … ночлега кров гостеприимный» – этот эпизод, один из немногих в поэме, удостоился авторского примечания: «Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (т.е. приятель, знакомец) отвечает жизнию за вашу безопасность…».
Мотив куначества-побратимства был воспринят русской литературой, традиционно чуткой к этноментальной специфике других народов, как ключ к пониманию кавказского социума. Вслед за охотно цитируемыми лермонтовскими строками – «…жалкий человек, / Чего он хочет!.. / Один враждует он – зачем?» – следовал семантически важный жест, отсылавший к идеальной норме бескорыстного, т.е. братского, отношения друг к другу: «Галуб прервал моё мечтанье, / Ударив по плечу; он был / Кунак мне…» .
Ф. Достоевский в «Записках из мёртвого дома» не прибегает к слову «кунак», но его кавказские персонажи узнаваемы по тому же ритуально-куначескому удару по плечу. Повествователь, вспоминая Нурру («улыбаясь, дружески ударил меня по плечу»), объясняет читателю: «…хочет показать мне свою дружбу, ободрить меня…». Не эта ли тональность непобеждённой человечности в нечеловеческих условиях каторги тронула Л. Толстого, необычайно тепло откликнувшегося на «Записки…»: «…точка зрения удивительная – искренняя, естественная и христианская»?
У самого Толстого эта сакраментальная тема возникала неоднократно в «Казаках» и «Хаджи-Мурате» и, надо признать, в полном соответствии с ритуальными тонкостями, освящёнными местной традицией. Куначеству отведена роль некоей этической альтернативы в условиях военного противостояния, инициирующей столь существенную для Толстого интонацию сообщительности, – достаточно вспомнить взаимную симпатию Марьи Дмитриевны и Хаджи-Мурата. Этот звук сближающей доверительности улавливается и в том эпизоде, когда русский офицер Бутлер прощался с беглым шамилёвским наибом: «Не забудь кунака». Хаджи-Мурат мгновенно откликнулся, как откликаются на долгожданный пароль: «Я верный друг… никогда не забуду».
Спустя 14 лет после «Кавказского пленника» А. Пушкин в первом номере «Современника» печатает под одной обложкой своё «Путешествие в Арзрум», гоголевскую повесть «Коляска» и – рассказ черкеса Султана Казы Гирея «Долина Ажитугай». Пушкинское послесловие к нему феноменально не только по лаконичности, но и по неожиданному повороту мысли. Первое произведение «сына полудикого Кавказа» и сразу – «становится в ряды наших писателей»?
