Поэт часто прибегал к метафорам типа «два крыла одной птицы» или «две струны одного пандура», имея в виду «малую родину» и родину большую «от Москвы до самых до окраин», но мог ли он предвидеть, что его апробированный и, казалось бы, навсегда устойчивый образ будет жёстко откорректирован распадом страны и постсоветскими реалиями? Крыло, увы, может ослабеть, а струна пандура – порваться… Но как может взлететь птица и заиграть пандур, если люди вдруг стали жить с ощущением полной исчерпанности «чувства семьи единой», ускоренно осваивая язык рыночного эгоизма, несовместимого с каким-либо «чувством»?
Как-то я встретил подавленного Расула в ЦДЛ. Нелегко было слушать его рассказ о провалившейся миссии посредника на шумном и безрезультатном форуме, организованном М. Горбачёвым с целью примирения армян и азербайджанцев. Давняя дружба со многими азербайджанскими и армянскими писателями не позволяла ему решительно встать на одну из сторон. Он попытался подняться над схваткой, призвал на помощь общие гуманистические ценности, но так и остался неуслышанным: слишком велики были накал эмоций и взаимная неприязнь, чтобы миротворческий пафос мог достигнуть своей цели…
Центробежные тенденции набрали такую силу, что свобода от идеологии далеко не плавно перешла в свободу друг от друга. В постсоветские 90-е годы спутником борьбы за идентичность стал этнокультурный реванш, отвергнувший идею диалога как «осколок» былого интернационализма. Почти не находила отклика здравая мысль о том, что идентичность формируется не только в этноментальных координатах, но и в точках перекличек-пересечений различных культурных традиций, в ситуации культурного пограничья, когда не отвергаются присутствие и неоднозначность другого .
Тональность разговора о национальной литературе существенно изменилась в пользу статической модели её описания, адаптированной преимущественно к поиску и обнаружению этнокультурных констант. Стало превалировать отношение к литературе как форме манифестации этносвоеобразия, а к тексту – как его транслятору. Такой подход существенно обеднял возможности критико-литературоведческого анализа хотя бы потому, что игнорировались те смысловые интенции, которые были важны для понимания произведения, но не отмечены этнокультурной специфичностью. Художественный мир, если он состоялся, всё-таки шире и объёмнее любых предварительных установок…
Поначалу смена ориентиров воспринималась под знаком культурной и филологической самоактуализации, долгожданного возвращения некогда отлучённых от «генеральной линии» имён и текстов, но обозначилась и «областническая» тенденция. Предвижу упрёк в некорректном обращении к этому слову: его исконный смысл во второй половине XIX в. был больше связан с идеей экономической самостоятельности отдельных областей. Но ссылка на «областничество» как форму самоизоляции не так уж неуместна, если всерьёз говорить о реально присутствующей в нашей литературной и исследовательской практике проблеме сужения коммуникативного пространства.
Есть очень важное для точного диагноза состояния общества понятие «системные риски». Их появление в сфере межнациональных и межкультурных отношений более чем нежелательно в силу неизбежности катастрофических последствий. В ряду этих рисков – тревожное истощение собирательной мысли, сопрягающего видения проблем нашей полиэтнической страны.
Угасание интереса друг к другу зашло так далеко, что впору говорить о ситуации, в чём-то близкой к самочувствию строителей Вавилонской башни: «…один не понимал речи другого». Перестаёт работать иммунный механизм самосохранения, взаимного сцепления. Мы как-то подзабыли, что приверженность «общей судьбе», упомянутая в конституционной преамбуле, не дана кем-то и когда-то раз и навсегда – она требует подтверждающего воспроизводства и нуждается в постоянстве разнонациональных усилий. Стоит напомнить, что русский мыслитель Г. Федотов в парижском докладе по проблематике национализма (1933) охарактеризовал идею осознанного взаимосодействия как государствосберегающую: «Если Россия будет подлинно «своим домом» для всех народов, входящих в состав её, она снова может быть великой и цельной, – в противном случае ей грозит окончательное распадение».
Презумпцию уважения к культурным различиям вряд ли можно считать добродетелью в неудержимо глобализирующемся мире, но для нашей полиэтнической страны она остаётся нравственной и стратегически важной нормой. Это уважение, однако, не должно сводиться к популярному ныне тезису о непреодолимости глубинной культурной отличимости, чреватой якобы неизбежным конфликтом ценностей. Придавать различиям статус последней смысловой инстанции – значит утрачивать интерес и вкус к их переводу на язык взаимопонимания – к тому, что издавна в мировом гуманитарном знании присутствовало как «единство несходного», «единое во многом». Не советская власть изобрела «единство многообразия» – оно восходит к античной эпохе, когда Платон в диалоге «Парменид» считал нужным использовать такие понятия, как «единое множественно» и «многое едино». По аналогии с известным диагнозом «целились в КПСС – попали в страну» можно и так сказать: поспешно и азартно списывая «дружбу народов» по графе «коммунистическая утопия», мы выбросили с водой ребёнка – реализуемый в диалоге принцип взаимопонимания.
Цивилизационный выбор России в пользу сбережения многообразия сегодня назвали бы нерентабельным, затратным, но по большому счёту он оказался мудрым и дальновидным. Каждый «национальный тип», отразившийся в литературе, дополняет, подчёркивал В. Розанов, другие типы «как недостающий звук, который, только не сливаясь с другими звуками, образует с ними необходимый аккорд». Только не сливаясь – но и только не обособляясь…
Недостаточно констатировать самодовлеющую множественность 45 литератур народов России с их богатейшим опытом, минуя целое – российское цивилизационное пространство как фактор системообразующий и, если так можно выразиться, онтологически значимый приоритет. Завершилась, мол, эпоха многонациональной советской литературы, пришло время литературных автономий…
Думаю, что мысль об общем в российских условиях всегда была не менее значительной, чем артикуляция непохожести и самоценности. Литературы народов России – система взаимоотражающих зеркал, и для каждой из них нет ничего заведомо ненужного или заведомо чуждого. Эта открытость или изнутри возникающая потребность в диалоге входит в состав того, что мы называем самоопределением и самоутверждением, если, конечно, понимать диалог как собеседование идентичностей, когда особенное остаётся таковым. Если же говорить о художественно-коммуникативной макростратегии, соприродной российской цивилизационной доминанте, то надо признать, что у литератур народов России здесь особая, ни с чем не сравнимая роль и функция. Каждая из них, сохраняя самобытность, живёт укоренённостью в родной почве, но держится на ветру истории и силой взаимного притяжения и только ей, этой силе, дано сокращать культурную дистанцию между народами, укрепляя чувство «общей судьбы».
…Перечитывая «Поэзию народов Кавказа в переводах А. Тарковского», я вдруг в примечаниях «споткнулся» на фразе «русская многонациональная литература». Описка или оплошность? Если литература «многонациональная», то она непременно советская или российская, но если речь идёт о русской литературе, то при чём здесь «многонациональная»? Ни в каком дополнительном символическом укрупнении русская литература, разумеется, не нуждается, но что-то в том оксюморонном словосочетании наводило на размышления…
В метафизическом смысле «национальное» в русской литературе тяготело к такому самопреодолению, когда раздвигались границы и предвосхищались новые духовные горизонты. Один из высших смыслов, к которым пробивалась художественная мысль, станет понятнее, если вспомнить о толстовской устойчивой приверженности «идеалу муравейных братьев», живущих, как известно, по закону солидарности.
В нашу эпоху сокрушительной победы интереса над идеалом найдутся желающие заняться разоблачением простодушного морализаторства и доверчивости ко всякого рода утопиям. Но идея преодолеваемого отчуждения ради межнационального согласия в русской литературе ориентирована не столько на «светлое будущее», сколько на практическую этику, т.е. на претворение в жизнь.
Позабывшие распри народы «в великую семью соединятся» у Пушкина, «стать братом всех людей» у Достоевского, «уменьшение несогласия» у Толстого – так определялась этическая сверхзадача, соразмерная по своей нравственной высоте мощному эстетическому потенциалу. Вхождение в инонациональный контекст, распознание другого голоса и другой жизни в её тёплой человеческой конкретике становились чуткой диагностикой возможного сближения. Эта озабоченность поиском языка взаимопонимания находила благодарный отклик в литературах народов России. Отличаясь разностадиальностью и художественной разноуровневостью, они были едины в своём особом отношении к русской литературе, которое подразумевало радостную добровольность ответного культурного и душевного движения.
