Но с ними соседствуют и другие герои, никак с исламом не связанные. Так, отдельная стена отдана под изображения иранских правителей. В самом конце, как и положено, представители царствующей династии Каджаров, перед ними следуют другие видные иранские правители: основатель династии Зендов Керим Хан, выдающийся и жестокий полководец Надир-шах из династии Афшаридов и шах Аббас из династии Сефевидов. Ничего удивительного: династия Каджаров стремилась показать себя легитимной наследницей великих правителей прошлого — довольно стандартная история для любой власти.
А вот дальше идут уже совсем интересные персонажи: шахи Йездигерд, Хосров II Парвиз и Ардашир, правители из последней доисламской династии Сасанидов. Казалось бы, что они делают в мечети? С точки зрения правоверных, речь о язычниках — как если бы в католическом соборе появились изображения римских императоров Траяна и Марка Аврелия. А в основании всей генеалогической конструкции виднеются еще более интересные лица: первый мифический иранский шах Каюмарс, царь Бахман, якобы правивший 99 лет, и даже легендарный воин Рустам. Это герои эпической поэмы «Шахнаме», написанной знаменитым иранским поэтом Фирдоуси в XI веке — продолжая сравнение с католическим собором, аналогом были бы Ахиллес или Одиссей. Шахи династии Каджаров считались покровителями шиитского ислама — так почему позволили украсить место отправления культа символами доисламского, языческого Ирана?
Именно поэтому мне так импонирует такийе Моавен оль-Мольк — это не просто мечеть, а формула иранской нации в архитектуре, средство наглядной пропаганды эпохи поздних Каджаров, которое прекрасно иллюстрирует, как видела себя элита тех времен. Ислам напрямую переплетается с доисламским прошлым, а нынешние правители выглядят преемниками легендарных шахов из культового эпоса. Так формировалась сама идея иранского национализма. Случилось это именно на рубеже XIX и XX веков — тогда в Иране зародилось то, что более поздние исследователи окрестят концепцией «бессмертной иранской нации». Она доминирует в Иране и по сей день. Истоки национализма
Теория формирования национализма говорит нам о том, что нация как феномен зарождается с появлением печатного станка, когда информация становится доступной массам, а чтение из прерогативы элиты превращается в повсеместное занятие[33]. Книги печатают на местных языках, что позволяет населению территории осознать свою общность, понять, что они принадлежат к чему-то большему, чем конкретная община, деревня, цех или город — но при этом к чему-то более специфичному и конкретному, чем религия. Этот процесс шел постепенно, и первые в мире нации сформировались в XVIII–XIX веках, прежде всего в Европе. Затем идеология национализма начала победоносное шествие по планете: люди постепенно осознавали себя бразильцами, алжирцами, австралийцами и так далее — в конечном итоге все страны мира превратились в национальные государства.
В Иран печатный станок, механический двигатель национализма, пришел поздно. В отличие от европейских языков, в арабской письменности[34] буквы меняют свой вид в зависимости от того, где расположены в слове: в начале, в конце или в середине. Иными словами, нельзя было просто взять западную технологию книгопечатания и заменить латиницу на арабские харфы (буквы) — необходима была новая техника. Поэтому в странах, где доминируют языки, использующие арабскую графику, включая персидский, печатные книги появились заметно позднее Европы и Америки.
Только в начале XIX века, в эпоху династии Каджаров, печатный станок стал широко применяться в Иране[35]. Тогда же иранская элита, после неудачных войн с северным соседом и растущей экономической зависимости от Британской и Российской империй, начала осознавать: их страна бесконечно отстала от ведущих мировых держав. Чтобы понять, в чем дело, многие иранцы принялись путешествовать в европейские страны, изучать иностранный опыт. Как это часто бывает, ключевая задача перед иранскими правителями стояла строго утилитарная — реформировать армию по западному образцу. Но одновременно эмиссары разбирались в устройстве европейской экономики, с восхищением следили за работой парламентов и других институтов власти. Путешественники возвращались в Иран из Европы, а вместе с ними в страну проникали западные идеи. Так, Мирза Салех Ширази, сын купца из Тебриза, ставший успешным военным переводчиком при Каджарах, отправился на учебу в Англию в 1815 году. Британские порядки поразили военного чиновника, и в Иран он вернулся поборником свобод, конституционализма и развития наук. В 1837 году Мирза Салех начал выпускать первую в истории Ирана газету[36].
К середине века под влиянием европейских примеров в Иране появились первые ростки национализма — по следам европейцев элита задумалась о понятиях патриотизма, родины и иранского единства. Тогда зарождавшаяся прослойка иранских просветителей, которую позже назовут термином «роушанфекран», «ясно мыслящие», впервые начинает использовать термин «меллят», то есть нация (формально слово применялось и раньше, но только в контексте «исламской нации» как сообщества религиозных людей). Они собирают тайные кружки, где обсуждают эту идею, размышляют об отличительных чертах своей нации в статьях и книгах.
«Ясно мыслящим» было на что опереться в этом деле: почва для национального самосознания в Иране в XIX веке была плодороднее, чем во многих других странах, озаботившихся идеей нацбилдинга — к примеру, в Западном полушарии до XVIII–XIX веков государств в современном понимании вообще не существовало, и на тот момент было не так-то просто объяснить, почему, скажем, бразильцы — уникальная нация и должны держаться вместе. Ведь Бразилия только появилась на карте мира, а ее население по большей части составляли мигранты.
Иранцы, напротив, на своих территориях жили тысячелетиями и могли похвастаться готовым национальным мифом, который большинство жителей знали по все той же поэме «Шахнаме» («Книга царей») Фирдоуси. Миф этот прост: Иран — земля добрых и трудолюбивых людей, на которую постоянно нападает Туран, страна агрессивных кочевников, живущих к северо-востоку, за реками Амударья и Сырдарья. Именно к этому мифическому Ирану с XIX века возводят генеалогию страны. Книга «Шахнаме» стала одной из самых издаваемых в стране. На этом фоне популярность быстро обрели и новые для Ирана понятия, вроде уже упомянутого «меллят», а также «мелли» — «национальный».
Эпос «Шахнаме» рассказывает историю иранских правителей: во второй и третьей его части на сцену выходят реально существовавшие шахи из династии Сасанидов. Заканчивается все на Йездигерде III, при котором страну захватывают арабы. При этом первая часть говорит о легендарных царях прошлого: Каюмарсе, первом шахе от создания времен, возгордившемся Джамшиде, тиране Заххаке со змеями, растущими из плеч, золотом веке шаха Ферейдуна и прочих мифологических героях. Династия Каджаров стремилась использовать популярность «Шахнаме» и интерес к мифическому прошлому в собственных целях. Стремясь обосновать собственную легитимность, Каджары представляли себя продолжателями дел великого прошлого, начиная с тех самых легендарных правителей из «Шахнаме».
В национальном мифе был еще один важный сюжет — история о падении великой страны. Простые иранцы даже в XIX — начале XX века видели в историях, рассказанных в «Шахнаме», не легенды, а вполне реалистичное сказание о золотом веке, когда Иран был центром вселенной. С арабским завоеванием и приходом ислама этот век закончился — поэтому уже при династии Каджаров значительно вырос интерес к доисламскому прошлому Ирана и родилась новая концепция: именно из-за исламизации и завоевания страны арабами в VII веке Иран отстает от Запада (примерно так же философ Петр Чаадаев в переписке с Пушкиным отстаивал идею, что все проблемы России связаны с тем, что она унаследовала от Византии православие). Наверняка доказать или опровергнуть такую теорию сложно, зато легко взять на вооружение, что и сделали новые политические силы в XX веке. На пути к бессмертию
