Деятельность Ямщикова как искусствоведа, хранителя, реставратора уже стала частью истории, отлилась в один колоссальный слиток русской культуры.
Образ Ямщикова неумолимо твердеет. Очень скоро нашего взрывного, неудобного, неукротимого Савву отольют в бронзе, а потом окончательно позолотят и поставят на определенное место в пантеоне немых кумиров прошлого. Теперь Ямщиков — так кажется многим — сам стал памятником, — объектом хранения и реставрации.
Однако что-то мешает воспринимать Савву как монумент, как воспоминание, как страничку в энциклопедии. И голос его звучит для нас по-прежнему живо и ярко.
Ямщиков — автор десятка серьезных книг. Его перу принадлежит сотни увлекательных статей. Он записал множество интереснейших бесед, немалая часть которых публиковалась у нас, в "Завтра". Однако Савва был великолепен и обаятелен как рассказчик, пленял собеседника артистизмом и динамизмом речи. Сегодня мы публикуем часть устных высказываний Саввы ЯМЩИКОВА — то есть то, что не вошло в монографии и энциклопедии.
УЧИЛСЯ Я на искусствоведческом отделении исторического факультета МГУ. Конкурс был большой, почти двадцать человек на место, но я, простой мальчишка из железнодорожных бараков на Павелецкой набережной, выдержал. Университетские учителя помогли мне найти своё место в науке, а значит — и в жизни. Василенко, Лазарев, Павлов, Некрасова, Филатов не только открыли передо мной мир прекрасного, но и научили родное Отечество любить. Николай Петрович Сычёв, отправленный на 20 лет в ГУЛаг с поста директора Русского музея, целых семь лет занимался со мной в маленькой квартирке на Чистых прудах.
Во Пскове его первый ученик Лев Александрович Творогов, прошедший с наставником каторжный путь, многие годы являл мне пример мужества и преданности любимому делу.
На первом курсе очарованный лекциями профессора Павлова по искусству Древнего Египта, я увлёкся Востоком. Даже готовил курсовую работу о фаюмских портретах. Но когда Виктор Михайлович Василенко, доцент МГУ, повёз нас на первую летнюю практику во Владимир и Суздаль, я раз и навсегда влюбился в творчество мастеров Древней Руси. С той поры собой не распоряжаюсь. Охрана, реставрация и изучение памятников русского искусства стали для меня делом жизни.
В МОЛОДОСТИ я был большим поклонником мирового кинематографа. Можно сказать, мы воспитывались на этих удивительно гуманных фильмах. А какие актёры: молодая Ингрид Бергман, Хэмфри Богарт, Джеймс Кэгни. А потом пошла Италия — неореализм: де Сика, Висконти. Когда я с некоторыми из них познакомился на фестивалях, то убедился, что не зря смотрел их фильмы — потрясающие люди. А потом пошли французы — Ив Монтан, Жерар Филипп. Филипп мне так же близок, как и Олег Стриженов.
Я — славянофил аксаковско-хомяковского плана. Любителей щи хлебать лаптями никогда не любил, и они меня не принимали. Таким я обычно говорю: "Сломайте для начала Успенский собор в московском Кремле, раз его построил итальянец Фиораванти". Моя первая жена, болгарка, открывала мне Запад. И это было важно и полезно, ничего плохого в этом нет. Но я не стал от этого западником. И не запал на перестроечные сосиски.
НА ВТОРОМ КУРСЕ я тяжело заболел, получил освобождение от воинской повинности и сразу перевёлся на вечернее отделение. Вскоре после этого Виктор Васильевич Филатов, преподававший технику живописи и реставрации, предложил мне место ученика во Всероссийском реставрационном центре. Я получил возможность непосредственного общения с русской иконой. Такая работа — лучшая возможность для проникновения в драгоценный мир древнерусской живописи. Это было словно путешествие в прошлое на машине времени. Иногда мне казалось, что я действительно нахожусь в мастерских иконописцев, вижу, как делается иконостас Благовещенского собора в Московском Кремле, слышу, как Феофан Грек даёт наставления молодому Андрею Рублеву.
ТАРКОВСКИЙ нашёл меня в "Национале" и пригласил в консультанты на "Андрея Рублёва". Подошёл с одним знакомым художником: начинаю снимать фильм о Рублёве, хотел бы, чтобы вы были у меня в консультантах. Я ответил, что только-только закончил университет — не волшебник, только учусь. Тарковский сказал: "У вас такие педагоги, профессора, если надо будет, вы к ним обратитесь. Я про вас всё знаю, мне нужен единомышленник".
Кстати, история с "Рублёвым" — идея принадлежала Василию Ливанову. Тарковский-то нечасто бывал в Третьяковке, а Вася, напротив, проучился десять лет в художественной школе. Он и предложил тему, но сценарий написали без него.
НЫНЕШНЯЯ МОЯ МАСТЕРСКАЯ — на Пречистенке, во флигеле бывшей Поливановской гимназии.
А первая была между тогдашней Метростроевской и Кропоткинской улицами, первый переулок от метро — Всеволожский.
Сейчас кто бы мне дал мастерскую. Мне тогда было всего 26 лет, никаких званий. И не художник, искусствовед. Вучетич помог.
Председатель райисполкома выделил вместо пункта для сдачи посуды. И озвучил только одну просьбу — чтобы никаких песен. Но… десять лет песни звучали на весь переулок.
В этом моём "бункере" побывала практически вся Россия и весь мир — гостями были итальянцы и финны, американцы и французы.
Кто-то даже предложил повесить доску: "Здесь не были Чехов, Достоевский и Толстой, все остальные были". И это была очень творческая среда. Это, безусловно, богема, но она делала культуру. Никаких грязных вещей не позволялось — о деньгах не говорили, скабрезные разговоры не вели. Однажды ко мне в мастерскую привели господина, который у нас сейчас фактически командует нашей культурой. Господин Жванецкий. Привёл его господин Рост, тоже один из "культурных" людей. Жванецкий сразу достал засаленные листочки, он по ним и сейчас читает. А у нас юмор — был высоко поставлен. Прочитал он пару пассажей — народ говорит: убирай бумажки и слушай, что дедушки говорят.
В моей мастерской говорили о проблемах творчества, о литературе, тогда я уже начал общаться с Беловым и Распутиным, об истории. Подобные разговоры — самое главное в существовании среды. На мелочёвки не разменивались.
В моём бункере часто снимались фильмы для общеобразовательного канала. О Сурикове, о Честнякове, например.
Принимались и важные решения. Когда начали ломать стрелку между Кропоткинской и Метростроевской, где поставили чучело Энгельса, успели сломать только место под Энгельса. Это было подворье Лопухиных, там можно было сделать великолепный выставочный зал. Была безумная идея сломать белокаменные палаты, военные типографии девятнадцатого века. И мы стали воевать.
Пришёл ко мне Сергей Чехов, племянник Антона Павловича, он занимался памятниками в Союзе Художников, поднял нас, и мы выстроили живую цепь. Потом послали телеграмму Брежневу, но не дали сломать палаты. Сейчас, наверное, устрой мы такую цепь — явно не досчитались бы бойцов — приехал бы ОМОН со всеми вытекающими последствиями. Но тогда отнеслись корректно, и мы сохранили строения.
Важную роль играли встречи на вернисажах. Но они проходили не так, как сейчас, — не было такого, чтобы в зале стояли с рюмкой. Потом — да, выпивали, по возможностям — кто в ресторане, а кто и в мастерской. Фуршет не был главным элементом. Выставка — это событие! Мы ждали выставку, когда человек покажет, что он сделал. Обсуждали, спорили. Тогдашняя богема была с головой.
ПОДЫТОЖИВАЯ прожитое, могу сказать, что большую часть жизни я провёл в провинции. И не путешествовал. Я "служил по России". Суздаль, Новгород, Псков, Рязань, Вологда, Ростов, Ярославль, Кижи, Кострома... Благодаря постоянным разъездам я получил реальное представление о стране, на себе узнал заботы и нужды, которыми живут люди в русской провинции. И понял, какое значение имеет русская провинция не только для России, но и для всего человечества.
Для меня провинция началась с Петрозаводска, Карелии. Там в то время был хороший подъём изобразительного искусства.
Но главный для меня круг, безусловно, псковский. Он был уникален, как сама окружающая природа Пскова.
Им руководил великий человек, замечательный архитектор-реставратор, художник Всеволод Петрович Смирнов. Вся среда собиралась в его мастерской. Место — звонница церкви Успения Божьей Матери с Пароменья пятнадцатого века. Внизу была кузница, там мы сейчас делаем музей Смирнова, а в мастерской собиралось общество. Там перебывала вся Россия. Сказать, что не был в Пскове, всё равно, что расписаться в собственной отсталости.
