В.Б. Ты считаешь свою судьбу уже удавшейся? Ты уже сделал, что хотел? Или многое ещё осталось как бы недописанным, недоговорённым?
В.С. Скажу тебе честно. Судьбу свою считаю состоявшейся. Поэтом считаю себя очень русским. Очень устойчивым человеком, прошедшим через все ветра. Да здравствует родное русское бессмертное слово. Как у меня дальше сложится? Я считаю себя поэтом, который пережил очень много, потому что мама моя родила восемь детей, и три брата у меня погибли. Один брат погиб на моих глазах. Мне было 9 лет. А он работал в карьере, добывал камень для строительства. Карьер обрушился, и я увидел, как его заваливает. Шёл ему семнадцатый год. Вот я в тот миг и повзрослел, и постарел до его возраста. Все его друзья стали моими друзьями. И не случайно я тебе называю людей — а они все мои друзья, — которые на 10, 15, а то и 20 лет меня старше. Так уж сложилось. Считаю себя незыблемо национальным русским поэтом. У меня книга есть "Крест поэта". Она посвящена русским поэтам, русской истории, русской трагедии. И ещё вот что, когда я встречался с национальными нашими братьями, а я всю жизнь связан с ними, то они мне говорили: "Слава Богу, Валентин, что ты такой русский. Мы очень тебя уважаем за это. И знаем, что ты тоже не можешь нас не уважать и не можешь быть чужим нам". У Павла Васильева "Снегири взлетают красногрудые", помнишь, кто вынес эти чудные стихи и спас их для нас? — еврей, которого потом за это и посадили. Ещё раз повторяю, человек, влюблённый в свой народ, коленопреклонённо будет относиться к любому другому народу, потому что плохого народа нет. А подлецов у каждого народа всегда с лихвой хватает.
М. Ковров
30 сентября 2002 0
40(463)
Date: 1-10-2002
Author: М. Ковров
РУССКИЙ КАНОН
Русский Канон открыт Вирджинией Вулф в начале прошлого века. Сравнивая русские и английские тексты, она установила их принадлежность разным цивилизациям. Внешне это выглядело как смещение акцентов, одних интересует это, других — то. Результат ее сравнительного анализа канонов: "Западная цивилизация воспитала в нас скорее инстинкт наслаждения и борьбы, чем сочувствия и понимания".
"Нет ничего более старого и избитого, чем наслаждение",— читает Вирджиния Вулф в девятой главе трактата Толстого об искусстве: один герой поцеловал даму в ладонь, другой в локоть, а третий еще куда-нибудь. Толстой иронизирует над русским писателем Гончаровым, видевшим здесь бесконечное содержание. "Отчего плохая жизнь у людей друг с другом?— рассуждает героиня романа Андрея Платонова "Счастливая Москва".— Оттого, что любовью соединиться нельзя, я столько раз соединялась, все равно — никак, только одно наслаждение какое-то".
Трактат Толстого, завершивший формирование Русского Канона, впервые напечатан именно в Англии. Одновременно трактат вышел и в России, но цензура вычеркнула в нем все то, что ей показалось неправильным, и заменила, где нужно, мысли Толстого своими, иногда — противоположными. "В результате оказалось, — пишет Толстой в предисловии к английскому изданию, — что я поставил свое имя под сочинением, из которого можно заключить, что я считаю писания евреев, соединенные в Библии, священными книгами и главное значение Христа вижу в его искуплении своей смертью рода человеческого". Естественно, его отлучили от церкви.
Своим рождением новый канон в значительной степени также обязан туманному Альбиону, но больше небольшой тучке, неизвестно откуда взявшейся в солнечном июльском небе 1823 года по выходе парусника из Каттегата в Северное море.
Не успел Петр Яковлевич Чаадаев, стоявший на палубе парусника, направлявшегося в Англию, рассмотреть тучку, как один борт уже был под водою, паруса разлетелись, а мачты с треском повалились в море. Корабль как будто ударило плетью. Семнадцать дней их носило около норвежских и английских берегов. "Я почитаю великой милостию Бога, что он мне дал прожить с лишком полмесяца с беспрестанною гибелью перед глазами",— писал он брату, достигнув Англии.— На Бородинском поле было легче: враг и твердая земля под ногами. "Поверишь ли, мой друг, в минуты бури самые ужасные мысль о вашем горе, если погибну, всего более меня ужасала!" Спустя более ста лет этот текст повторен в платоновском "Чевенгуре": "Себя никогда не жалко, только вспомнишь, как умрешь и над тобой заплачут, то жалко будет плачущих одних оставлять". Все уместилось в один век. Платонов, последний классик Русского Канона и его вершина, ухитрился родиться в том же ХIХ веке.
Канон — это тексты. Тексты, которые объявлены каноническими (тавтология неизбежна). Некоторые из них священны, в них нет ничего случайного. Не обязательно, чтобы они были творениями Бога. Например, Коран, который — атрибут Бога, как Его милосердие или Его гнев. И все же аксиоматика канона заключена не в формулировке, она — в наборе имен; иногда — в одном имени, например, Конфуций.
Канон несводим к формуле, даже если это "Аллах Акбар!". В тексте мысль скорее скрыта, чем выражена; то же и в словах. В третьей части своей "Записки от неученых к ученым, духовным и светским, к верующим и неверующим" Николай Федоров пишет, что в слове "цивилизация" скрыто новоязычество, "исламизм" — новоиудейство (осуществление идеала царя-завоевателя, мессии).
В Русском Каноне определяющим является личность автора. "Все дело в сердцевине человека, — говорит Иван Киреевский,— если она хороша, она должна родить благое; если дурна, то неизбежно будет ложь в целом, а доброе в частях". Пушкин о Чаадаеве, дневник 1821 года: "Твоя дружба заменила мне счастье, одного тебя может любить холодная душа моя". Чехов — М.О.Меньшикову, о Толстом: "Я ни одного человека не люблю так, как его" (1900). Аристотель или Конфуций никак не могут оказаться в Русском Каноне; оба думали, что люди родятся — одни, чтобы быть свободными, другие — чтобы носить оковы. Ложь в целом.
О Киреевском говорили: он весь был душа и любовь; но меняются веры и знания, и Платонов говорит: любви — недостаточно.
После ареста сына он пишет рассказ "По небу полуночи". Герой рассказа, лейтенант Эрих Зуммер, чтобы доказать свой ум и оригинальность, сказал своей невесте Кларе о русских и китайцах, что они теперь самые лучшие, самые одухотворенные люди на земле.
Клара проницательно посмотрела на него и ответила, что офицеру с такими мыслями неуместно служить в германской армии и она позаботится об этом. "И вам будет безопасней, и мне спокойней",— улыбнулась Клара.
Он понял, что Клара сообщит о нем в тайную полицию, и ждал ареста; ведь ей не от кого было научиться поступать иначе, "а он не успел ее ничему научить, потому что только любил ее и считал это достаточным".
Но арестован он не был. Наверно, потому, что там был непорядок и руки не дошли до него или схватили кого-нибудь другого вместо него. Платонов винит себя в том, что он ничему сына не научил. Потому что только любил его.
В четвертой части своей "Записки" Федоров пишет: "Ничтожная тля, жучок, муха могут положить конец жизни человечества". Тем более хрупко такое сооружение, как канон, да еще обязанный небольшой тучке, неизвестно откуда взявшейся. Без Чаадаева не было бы Чацкого, Онегина, Акакия Акакиевича. Да и самого Федорова. Именно Чаадаев сформулировал задачу: раскрыть не то, что содержится в философии, а скорее — чего в ней нет. Настаивал, что фактов давно уже больше, чем нужно для ее решения.
У Федорова были и другие предшественники: Писарев, Белинский. Последний впервые применил к искусству и литературе формулу долженствования. В ней в скрытой форме ставится под сомнение существование категории законов, независимых от нашего сознания. Усомнившись в "законе борьбы" ("нет вражды вечной, устранение же вражды временной составляет нашу задачу"). Федоров распространяет формулу долженствования за пределы литературы и искусства.
Писарев относил к искусству театр, музыку, псовую охоту, слоеные пирожки и очищенную водку. Восхищался старухой, превращающей себя перед зеркалом в художественное произведение. Осуждал в Пушкине нейтрализм, "золотую середину" всеобщего примирения, видел в этом "ребяческое равнодушие к людям". В письме к Суворину (1892) Чехов называет суждения Писарева об искусстве и Пушкине омерзительными.
У Федорова писаревская терминология: мир находится в состоянии несовершеннолетия, "подавляемые ребяческим страхом, мы даже не задаем себе вопроса: что можем сделать мы в совокупности, хотя, взятые в одиночку, мы действительно бессильны". Писарев был той "хрустальной коробочкой" (так его звали в детстве), из которой тянутся прямые нити к Толстому и Федорову.
