У Федорова были и другие предшественники: Писарев, Белинский. Последний впервые применил к искусству и литературе формулу долженствования. В ней в скрытой форме ставится под сомнение существование категории законов, независимых от нашего сознания. Усомнившись в "законе борьбы" ("нет вражды вечной, устранение же вражды временной составляет нашу задачу"). Федоров распространяет формулу долженствования за пределы литературы и искусства.
Писарев относил к искусству театр, музыку, псовую охоту, слоеные пирожки и очищенную водку. Восхищался старухой, превращающей себя перед зеркалом в художественное произведение. Осуждал в Пушкине нейтрализм, "золотую середину" всеобщего примирения, видел в этом "ребяческое равнодушие к людям". В письме к Суворину (1892) Чехов называет суждения Писарева об искусстве и Пушкине омерзительными.
У Федорова писаревская терминология: мир находится в состоянии несовершеннолетия, "подавляемые ребяческим страхом, мы даже не задаем себе вопроса: что можем сделать мы в совокупности, хотя, взятые в одиночку, мы действительно бессильны". Писарев был той "хрустальной коробочкой" (так его звали в детстве), из которой тянутся прямые нити к Толстому и Федорову.
На открытии памятника Пушкину в Москве сенсацией была не речь Достоевского, а отсутствие Толстого. Он не понимал торжества. Пушкин был не богатырь, не полководец, не святой. Человек более чем легких нравов, умерший на дуэли при покушении на жизнь другого человека. "Примиренчество" в искусстве, осуждаемое Писаревым, вырождается в избыточность описаний времени и места — именно в этом суть претензий Толстого к Пушкину, Гоголю, к своей прозе.
Она любит молодого прекрасного француза; тот, конечно, ничтожество, но ведь это почти всегда так; но в момент любви — на какой-то миг — равный ей, и — достойный; но она говорит: “...я буду век ему верна”.
Пушкин вставил в "Онегина" строчки Чаадаева: "Уж я с другим обручена! Уж я другому отдана!" из его поэмы "Рыбаки" (слова Екатерины Александровны Щербатовой, "прекрасной кузины", обращенные к Чаадаеву) — ребяческая шутка, а вот ведь как обернулось. Платонов пишет: "Пушкин считал, что краткая, обычная человеческая жизнь вполне достаточна для свершения всех мыслимых дел, для полного наслаждения всеми страстями.
Одновременно возвращая "наслаждение" в Русский Канон; аскетизм — неполнота жизни. Дуэль была самоубийством, ему не нужна такая верность.
Непонимание Толстым Пушкина, Чеховым Писарева объяснено Федоровым: люди в отдельности не могут быть мудрецами. "Непонимание" Пушкина Писаревым оказалось более плодотворным, чем понимание пушкинистов, и нашло свое окончательное разрешение в формуле Платонова: поэзия Пушкина объединила разные нужды человеческой души.
Писарев: "Голод и холод! Этими двумя простыми причинами объясняются все действительные страдания человечества, все тревога и его исторической жизни, все преступления отдельных лиц, вся безнравственность общественных отношений". То есть источник зла — не в общественном устройстве, не в природе человека, а вообще в природе. Федоров дополняет: в ней господствуют законы случайного блуждания, ведущие к вырождению и вымиранию, они и есть главный источник зла.
Наше солнце медленно, но меркнет. Звезды, внезапно или медленно, угасают. Истощение земли, истребление лесов, извращение метеорологического процесса, проявляющееся в наводнениях и засухах — грозные свидетельства. "Но кроме своего медленно, постепенно наступающего конца мы не можем быть уверенными, что землю, эту песчинку вселенной, не постигнет какая-либо внезапная катастрофа. А между тем земля, быть может, единственная носительница спасения мира, а прочие миллионы миров — только неудачные попытки природы" ("Записка", ч.II). Самое большое чудо — что мы еще живы. Но где-то далеко есть тайное место. Там сидит невежда и старосветский помещик, пьет чай из самовара. Читает вслух: "Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: "Я люблю тебя, дорогая!" Наша Вселенная — пылинка на его пятке.
Когда он допьет третью чашку и встанет — наступит конец света.
Если разгадать структуру его души, можно пытаться влиять на ход истории. Четвертая чашка продлила бы жизнь Вселенной на несколько миллионов лет. Уже установлено, что чай — с малиновым вареньем. На чашке нарисован цветок. Если бы не туман, можно было бы разглядеть другие детали. "Наше положение безнадежно",— говорит чеховский герой по фамилии Астров.
"Заключения русского ума,— пишет Вирджиния Вулф,— неизбежно имеют привкус исключительной грусти". "Я люблю. Но я знаю — чего хочу, то невозможно тут, и сердце мое не выдержит. Ты знаешь, как тяжело мне сейчас?"— говорит платоновский герой ("Невозможное"). "Потом он лег на пол, положил голову на дрова и умер".
В "Доме с мезонином" (1896) чеховский герой говорит: "Проходят сотни лет, а миллиарды людей живут хуже животных, только ради куска хлеба; голод, холод, животный страх, тяжкий, невыносимый труд, "точно снеговые обвалы", — вот настоящие причины болезней; если бы мы сообща, миром искали бы правды и смысла жизни, правда была бы открыта очень скоро ("я уверен в этом"), и человек избавился бы не только от болезней, но и от самой смерти. Кажется, что прототип — Писарев; или Федоров.
Во время написания "Дома" Чехов общается с Львом Николаевичем ("разговоры наши были легки"). Толстой пишет сыну: "Чехов был у нас, и он понравился мне. Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения". Толстой познакомился с Федоровым в 1881 году, и тот ему сказал, что смерть — результат несамостоятельной, несамобытной жизни. "Записка" Федорова в первую очередь адресована верующим, его тексты кажутся им, не без основания, — еретическими.
Еще Чаадаев разъяснял Марии Бравура, что проповедь, переданная в Писании, была обращена к присутствующим. При записи пропали интонации; потребовались переводы, толкования, они менялись, принимая местную и современную окраску.
Христианские теологи первых столетий использовали выражения и формулировки, которые в V веке были осуждены как еретические. Они верили в конец света, который должен наступить при их жизни; вера оказалась ошибочной, и учение приспособилось к изменившимся обстоятельствам. С распространением христианства, по мере расширения его во времени и пространстве, оно терпело потери в достоинстве. В Англии, например, официальная религия устанавливается законами, принимаемыми парламентом; после соответствующего постановления вера в ад перестала считаться обязательной.
Постепенно религии отделили себя от нравственности, допуская спасения в отдельности, врознь ("Записка", ч. III). Федоров утверждает, что православие есть долг воскрешения, временно забытый.
Религии — акты творчества, всегда — искусство (то есть передача чувств). Платонов: "Иисус был сирота. Искал отца. Иосиф — муж Марии, старик — не являлся отцом Иисуса и, вероятно, упрекал Марию. Тогда впечатлительный Иисус и взял себе в родители отца общего. Так, возможно, из неисключительного случая, из обыденного детского горя все и пошло".
В упомянутом письме Меньшикову Чехов пишет, что у Толстого перо ухватистое, он читал "Воскресение" "с замиранием духа — так хорошо!", но конец неубедителен: "писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия… Почему текст из евангелия, а не из корана?" (евангелие и коран — с маленькой буквы). Природный оптимист, он верил, что наука найдет способы решения подобных вопросов в ближайшие десять тысяч лет.
Но упование на науку вряд ли оправданно, мистицизм лежит в самом ее основании. Согласно основному закону физики, мир держится "мистическою силою тяготения", "человеку же остается только удивляться, поклоняться и воспевать оды этому космосу" ("Записка", ч. III). Ньютон и другие — они и не пытались объяснить гравитацию. Закон всемирного тяготения — не более чем временная схема, потому что природа тяготения неизвестна, миры эти доступны мысли, но пока недоступны нашим чувствам.
Галилей говорил: Земля движется, а Солнце неподвижно; инквизиция утверждала, что Земля неподвижна, а солнце движется, эти истины представлялись несовместимыми.
Сейчас мы знаем, что Галилей был не более прав, чем инквизиция.
Все люди по необходимости верующие. Одни верят в то, что Бог есть, другие — что нет. Платонов: "Бог есть и бога нет. То и другое верно… вот весь атеизм и вся религия". Даже закон сохранения энергии в физике — лишь вопрос веры, все коэффициенты в уравнениях определяют из экспериментов в предположении, что закон верен, — из удобства. Если же возникают проблемы, то считается, что энергия перешла в другой вид, из механической — в тепловую, и т. п.
