Потом, вдруг, выяснилось, что мы оба праздничные. Я рождественский, а ты родилась 9 мая и зовут-то тебя в семье "смерть фашизму". Это был еще один символ, символ совпадения.
Выяснилось также, что ты весьма не глупа, школу окончила на четверки и пятерки и, в общем, хотела бы учиться дальше. Да вот незадача: мы в России смутных времен и денег-то нет.
Все-таки поутру мы уснули. Уснула, правда, ты. А я лежал и боялся спугнуть сопящее на моем плече маленькое белое чудо. Так и провалялся до утра в одном положении. Утром ты проснулась и, мило хлопая глазками, начала дуться, видимо, не зная, чего ожидать. Я обнял тебя и спросил только одно, то, о чем мечталось, наверное, все эти последние годы. Это был риторически-проверочный вопрос, так сказать, автоматическая проверка на вшивость. Я спросил тебя, что будем делать, если залетим?
Ответ был из оперы алмазов твоего красноречия. Это был чудесный выстрел среди твоей утренней молчанки: рожать будем. Ответ был дан. Был дан ясный, понятный, долгожданный ответ. Становилось пушисто. Образовывались неясные очертания маленького счастья посреди всеобщей разрухи и безобразия.
На работу я уже уходил, зная, что вечером меня будет кому ждать.
БУДЕТ ВСЕ, КАК ТЫ ЗАХОЧЕШЬ Последние дни ты все гудела про то, что надо бы навестить маму. А я обманывал тебя, говорил, что с билетами перед Новым годом тяжело, что надо ждать. Мне очень не хотелось отпускать тебя. Но 21 декабря наступил предел. Ты ворвалась ко мне на работу, плюхнулась в кресло и начала молча реветь. Ты уже поняла, что я не выношу твоих слез и сейчас будет все, как ты захочешь.
Билет в СВ поезда "Москва-Воронеж" был явлен тут же, в течение часа.
В 19-40 ты уезжала. До отправления оставались минуты, секунды, а я не мог выйти из вагона. И тут ты полезла в карман и извлекла оттуда помятый конверт. Сказала: иди, дома прочитаешь.
Я ушел. Ушел и поезд. А в конверте был листочек в клетку и на нем всего одна фраза из арсенала твоего милого красноречия: все будет хорошо! И нарисованный цветными фломастерами цветок.
Краткость написанного не особо вселяла доверие. Я был почти уверен, что ты сбежала и больше не вернешься. Потому я, мысленно простившись с тобой, решил про себя, что звонить тебе не буду, хотя ты и оставила все телефоны. Это решение я, естественно, тут же укрепил водочкой, поплакавшись в жилетку коту Леше, каковой поморгал глазами и пообещал напрячь Людку с нахождением замены.
С этой мыслью я и прибыл утром на трудовую вахту. Но ты позвонила сама. Это случилось в два часа дня, в самый разгар совещания. Как всегда, кратко, но емко, ты изрекла свое обычное:
— Ага. Ты что, уже забыл меня?!
Я не забыл. Я ждал. Не верил. Но ждал. Оказалось, что зря не верил. Ты почему-то уцепилась. Своими мягкими лапками с острыми коготочками.
Потом ты звонила ежедневно. Звонила утром, днем, вечером.
Начал звонить тебе и я.
Пожалуй, единственное, чего я боялся, это того, что тебя снова затянут ночные кабаки; потому я начал звонить тебе ближе к ночи, упрашивая никуда не ходить. Ты и не ходила.
Надвигался Новый год. Для меня было важно, с кем и как ты проведешь эту новогоднюю ночь, я боялся, что тебя у меня украдут. Переманят, посулив сладкие коврижки. Но на Новый год ты преподнесла мне хороший подарок. Ты, сонька, весь день пекла пирожки. И уморилась. И проспала Новый год!
Правда, проснувшись наутро, ты тут же отзвонилась и потребовала новогодних подарков. А они к тебе уже ехали. Вечером, на вокзале, ты уже получала эти маленькие коробочки у разморенной проводницы. Потом, когда тебя забрали, эти подарки носила твоя мама, вспоминая, что у ее дочери тоже был праздник в жизни.
Надвигалось Рождество. А ты обещала приехать к моему дню рождения. 5 января, с утра, ты отзвонилась и сказала, что билет куплен и ты седьмого будешь уже со мной.
Правда, после обеда началась какая-то ерунда. Ты позвонила снова и сказала, что вечером подруги пригласили тебя в кабак, и ты хотела бы отметить с ними свой отъезд. Я не мог возражать. Потом вдруг ты позвонила опять и спросила: не могу ли я выслать тебе срочно денег, потому что тебе хотелось бы оставить что-то матери, а деньги, которые у тебя были, ты уже растратила на новогодние подарки, в том числе подругам, с которыми шла в этот кабак. Лишь потом мне твоя мама рассказала, что это было правдой, что ты действительно весьма щедра, до безрассудства. Что подруги вечно одевались и кормились у тебя.
Денег надо было немного, но у меня в тот момент было просто пусто в кошельке, по тем же, новогодним, причинам. Поэтому я просил тебя перезвонить вечером, чтобы я успел выяснить возможности в банке. Ты, как-то по-детски, обиделась, видимо, подумав, что я гуляю тут без тебя или решил тебя бросить.
В пять вечера я в последний раз услышал твой голос по телефону. Я сказал тебе, что твоя просьба уже выполнена — и ты завтра получишь деньги. Я также попросил тебя прийти из этого кабака не позже одиннадцати вечера, сказал, что чего-то боюсь. Но ты была уже какой-то отчужденной, видимо, собиралась и подруги тебя ждали.
То, что произошло дальше, было какой-то дикостью, кошмаром, в который не хочется верить.
ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ, ВИТА? В сочельник ты не звонила. Не звонил и я, памятуя какую-то отчужденность. Седьмого вечером я был в храме. Стоял всю службу.
Батюшка Алексей вынес агнца из ясель за алтарем. Храм, убранный цветами и еловым лапником, наполнялся тихой радостью.
Некстати зазвонил мобильник в кармане и я, дергаясь, смущаясь прихожан, начал лапать куртку, пытаясь извлечь это дьявольское изобретение и выключить его. Удалось. Спасибо, Господи!
Восьмого, с утра, мобильник прорвался снова. Звонила твоя мать, сказала, что в твоем доме беда, что ты арестована. Бред. Какой-то бред. За что?! Оказывается, ты кого-то зарезала, порубала в труху. И уже сдалась милиции.
Кто? Ты зарезала? Ты, маленький молчаливый истуканчик, раздающий всем подарки? Не верилось, я подумал, что в Воронеже все повредились головой, напостившись вдоволь, а теперь таким образом разговляются, чудят.
На следующий день я поднял с постели своего крупнозвездного однокашника из МОБУ МВД. Похмелил его и к обеду нарисовалась первая картинка из города Воронеж. Судя по словам одного из воронежских милицейских чинов, ты есть никто иной, как новоявленный, воронежского разлива, Чикатило. Что ты страшная мужененавистница и успела почикать в городе уже то ли двоих, то ли троих, то ли четверых охотников за женским телом. И, что потрясает, за короткий, в три месяца, срок. И в свои-то восемнадцать. И что ты во всем созналась, и сейчас твое дело направлено из ОВД в городскую Прокуратуру, как особо опасной преступницы.
Правда, потом, на следствии, вся эта белиберда исчезла как дым, оказалось, что не была ты Чикатилою. Но, осадочек-то, как говорят, остался. И следователь, зачем-то, видимо, для пущей важности, не преминул в обвинительном заключении упомнить про эти несчастные воронежские трупы (упокой, Господи, души их!). Правда, вот досада-то, не удалось доказать, что ты и есть серийный убивец. Тогда зачем же упоминать-то?! Попросил, что ли, кто?
Что же было?! А было, все до боли, до икоты, до почечных колик просто. Ну, пошла ты в кабак. С подругами. А там, свято место пусто не бывает, и друзья старые нарисовались. И один из этих добрых людей, твой старый знакомый, предложил подвезти тебя домой. По старой, так сказать, дружбе. А видя твое чудесное, закрепленное шампанским, настроение, предложил зайти к нему домой, кофеечком трезвануться. Для пущей твоей уверенности в своей безопасности, упомянул, что и мать его дома, стало быть бедствия исключены. Ну, ты и зашла, дурочка белая.
Что было дальше, живописуют все по-разному.
Судмедэксперт пишет, что была ты дальше изнасилована.
А дружок твой старинный уверяет, что вообще ничего не было. И было все чинно, благородно. Пока он не заснул. Оставив тебя, почему-то, прохлаждаться кофейком без одежды, голую.
А ты, вредоносная, сидя без одежды, возьми, вдруг, да начни воровать у него деньги, отчего он и проснулся, бедняга. (Денег, правда, потом и с собаками не нашли, так что непонятно, был ли мальчик-то?)
Тут-то ты якобы и разошлась. Расходилась даже. Сбегала в кухню, схватила кухонных ножиков пяток (одного мало, видимо, было). И начала кромсать борца за собственные деньги. За одно и мать его покромсала. Пятьдесят четыре дырки сделала. Правда, непонятно, отчего сама-то порезанной оказалась?! Ножики, что ли, не той стороной в темноте брала?
Ты же пишешь все по-другому. Пишешь, что изнасиловали тебя. И не сочиняет судмедэксперт. Что отбивалась ты и ножик схватила. А когда, на шум, выскочила мать, то и она была с ножом. Оттого и руки у тебя порезаны, что выхватывала у нее нож.
И состоялся танец с саблями. Но не Хачатуряна. А в издании Ищук Виолетты Владимировны. Восемнадцати лет от роду.
