Негласный государственный антисемитизм подпитывался отныне не иррациональными подозрениями, но вполне конкретными фактами. Став в известной мере оправданной (и хотя бы в силу этого ужесточившись), политика дискриминации провоцировала все новых “изгоев” на мысль об отъезде. Бытовую юдофобию подогревали участившиеся саморазоблачения, описанное выше внезапное перерождение былых “братьев по духу” — у людей, не затронутых этим процессом, складывалось в целом неверное впечатление, будто их недавние коллеги, друзья и единомышленники лгали и притворялись до сих пор (то есть всю жизнь) и только теперь осмелились предстать перед миром самими собой. И в то же время ощущение безысходности, испытываемое отныне советскими евреями, гнало их в ОВИР... Отдельная прискорбная история правозащитного движения в его “израильской” ипостаси была напрямую замкнута на “органы”, со всеми присущими уже этой обратной связи издержками. В Израиле до сих пор отлавливают засланных к ним тогда шпионов, не говоря уж о потянувшихся своим ходом мафиози.
Гласность, привнесенная в общество в эпоху горбачевского правления, имела в интересующем нас плане троякий эффект. С одной стороны, государственная юдофобия сошла на нет, обернувшись едва ли не подчеркнутой юдофилией (достигшей своего апогея, конечно, при Ельцине: ночь темнее всего перед рассветом, сказали бы мои друзья из газеты “Завтра”). С другой стороны, гласность не могла не означать и возобновления разговора о роли российского еврейства в истории и в сегодняшней жизни страны,— и надо признать, что разговор этот был начат маргиналами и, соответственно, в свойственном маргиналам истерическом и оскорбительным для затронутой стороны тоне. А несомненная связь этих маргиналов с определенными силами в КПСС и в КГБ оборачивалась — при традиционной еврейской мнительности — погромными ожиданиями. С третьей же, новые — хотя и весьма расплывчатые — правила игры в общественной и особенно в экономической жизни разбередили чисто еврейскую пассионарность (напомню, что речь идет об обрусевших евреях, успевших заново ощутить себя евреями лишь в последние десятилетия).
Обострившиеся межнациональные конфликты не то чтобы развеяли миф о “новой исторической общности — советском народе” (такая общность объективно складывалась, что было насильственно и трагически пресечено), но заставили отнестись к этой общине именно как к мифу. Восстановление дипломатических отношений с Израилем, расширение культурных и религиозных связей (уже помянутые хасиды в Кремле), по существу, имевшее место воссоздание еврейской культурной автономии в рамках СССР — в условиях, когда евреи по-прежнему играли видную роль и в другой, общекультурной, жизни страны, — все это запутывало и осложняло ситуацию, объективно создавая предпосылки для всплеска уже не инспирированной властями, а натуральной юдофобии. И крайне неудачной, на редкость неадекватной превентивной практикой стали постоянные апелляции к угрозе фашизма, фашизма, на который поспешили списать и нормальную реакцию на уже наметившееся национальное унижение русских (поначалу хотя бы в Прибалтике), и первые проявления государственного подхода к проблемам, вставшим перед страной (русский этатизм — это как-то не по-русски, а вот русский фашизм — в самый раз!), и, разумеется, любые “разборки” по русско-еврейскому вопросу. При этом дала о себе знать уже помянутая в этой главе асимметрия: неадекватность подхода демонстрировали и демонстрируют как численно и интеллектуально незначительные радикалы русского движения, так и все, за редчайшими исключениями, эвентуальные жертвы новых Нюрнбергских законов, отсекая от участия в диалоге здравые силы и тем самым лишая весь диалог возможности здравого развития.
Обо всем или почти обо всем этом я писал не раз. Порой не упоминая о собственном еврействе, хотя никогда и не скрывая его. При том, что своих предков я считаю обрусевшими евреями, а родителей — и еврейского националиста отца, и космополитку мать — русскими. Да и дочь моя, естественно, тоже русская. Мое еврейство сознательно и добровольно (хотя я и осознаю его ущербность по многим и многим причинам, которые читатель найдет в этой книге): я еврей, поскольку ощущаю русско-еврейское национальное напряжение, поскольку рефлектирую на эту тему, поскольку считаю ее исключительно — и, не исключено, катастрофически — важной. Я убежден в том, что русские — складывающаяся (в очередной, в третий или четвертый раз складывающаяся) нация и что лет через двести все межэтнические трения (и главное из них — русско-еврейское и еврейско-русское) сойдут на нет, а то и исчезнут напрочь. Но сегодня они существуют — и раз так, то я был бы последней сволочью, объявив себя неевреем. А я — последняя сволочь все же несколько в ином плане.
Владимир Бондаренко ДНО ИСТИНЫ ПОД ТОЛЩЕЙ СКАНДАЛА
У Виктора Топорова уже давно в еврейско-либеральной тусовке репутация скандалиста. Пусть она и не дотягивает еще до репутации Спинозы или Д’Акосты, проклятых соплеменниками, но возвеличенных мировой историей, и все же его вполне устраивает. Парадоксально, но для этого надо всего лишь в либеральных информационных изданиях говорить то, что давно известно в русской патриотической среде. Скажем, кто удивится, если в “Нашем современнике”, или в “Завтра” подвергнут резкой критике весьма посредственного официозного партийно-совет- ского литератора Даниила Гранина? Прочтут как должное. А Виктора Топорова за уничижительную критику Гранина едва ли не убили.
“Выступление вызвало бурю. Считалось, что Гранин меня убьет, причем не в переносном смысле, а в буквальном... Мне предложили охрану”...
Когда я или Казинцев еще более уничижительно критиковали Гранина, это считалось само собой разумеющимся. А если добавить столь же резкую критику академика Лихачева и писателей-эмигрантов от Аксенова до Янова, то мы получим типичный портрет весьма интересного, талантливого, но вполне обычного критика-почвенника из круга “Нашего современника”.
В чем же его скандальность, спросит читатель? Не считают же скандальным, к примеру, Владимира Бушина? Жестким, талантливым, но позиционно ясным. Вот если бы он разгромил Юрия Бондарева или обрушился на Валентина Распутина, это вызвало бы несомненный скандал в широкой миллионной патриотической аудитории. Таким скандалом и была тотальная критика Бушиным всем известного митрополита Иоанна Санкт-Петербург- ского и Ладожского. Таким скандалом прозвучали статьи Татьяны Глушковой в “Молодой гвардии” и “Завтра” против большинства патриотических лидеров.
Значит, суть скандальности Виктора Топорова в нанесении сокрушительных ударов по либералам в либеральной же среде. Но чтобы скандал был крупным и значимым, он всегда должен содержать и истину в себе, по крайней мере, значимую часть истины. Иначе ты станешь не серьезным скандалистом, а весьма легковесным клеветником, которых хватает и в нашей, и в либеральной среде, но на которых мало кто обращает внимание. Ну, издал некто Шумский книгу “Трупные пятна ожидовления”, где причислил к жидовствующим всех известных патриотов — от Белова до Лимонова. Никто и внимания не обратил. Неинтересно, ибо далеко от истины.
А когда Виктор Топоров на собрании питерских демократов в октябре 1993 года был единственным, кто отказался “давить гадину” из танков и уничтожать защитников Дома Советов, как бешеных псов, он был изгнан из зала под свист обезумевших Катерли и Басилашвили. И это надолго запомнили.
“Я человек нестандартный и прожил, как мне кажется, нестандартную жизнь”. Вот эта нестандартность, независимость, гордое одиночество и определяет линию поведения русского еврея-выкреста Виктора Топорова. Он не хочет подчиняться законам стаи. Печатаясь в “Завтра” и в “Дне литературы”, он использует возможность высказать свое инакомыслие, недозволенное в кругах либеральной жандармерии.
Надолго ли его хватит? Когда-то и Алла Латынина попробовала в “Новом мире” урезонить либеральных жандармов — больше не высовывается. Да и Игоря Золотусского жестко поставили на место после ссоры с либеральными лидерами “Литературной газеты”. Быстро исчез и неуправляемый Ефим Лямпорт. Лишь Виктор Топоров не боится совершать гражданские поступки, напоминая мне еврейского героя Самуэля Коэна из прекрасной книги Милорада Павича “Хазарский словарь”.
Виктор так объясняет сам себя: “Я не исповедовал философию “малого народа”, к которому по происхождению, воспитанию, образованию и роду занятий принадлежу. Я всегда проводил черту между собственными (и своих друзей, своего круга, своей страны) интересами и естественным правом “большого народа” жить по собственному выбору и разумению. Я не бью вне ринга... Не проповедую вне храма. Все, что я пытался и пытаюсь еще сделать в отечественной культуре, лишено какой бы то ни было императивности”.
