Ибрагимович, — ответил старшина наконец, — румыны и повесили. Вместе с Зосей повесили в Черноморске, в сорок втором. Он туда вернулся перед войной: любовь, Остап Ибрагимович.
Капитан застонал протяжно, как стонут раненые.
И что-то там, наверху вышло такое, что пленный румын полез от них под тридцатичетвёрку, зарываясь в землю, как крот.
Мехвод не мешал ему, надо спать, а не суетиться.
За ними сейчас придёт ремонтная летучка, будет не до сна.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
13 октября 2017
История про то, что два раза не вставать (2017-10-14)
А вот кому про уже успевшего остыть Пелевина?
(Сссылка, как всегда, в конце)
Я сейчас не поленился и посмотрел, что я писал год назад.
А писал я так:
Это особый тип анализа, когда все оттошнились, театр вымыли, униформисты утирают пот со лба, тигров загнали, наконец, в клетку, клоун лежит без сил на манеже — и тут я.
Вот он.
Надо как нибудь написать текст про то, как люди рецензируют Пелевина. И про то, как реагируют на выход его новой книжки (хорошо, очередной книжки). Наблюдение за этим процессом интереснее всего.
Тут я это начал, а надо бы углубить.
http://rara-rara.ru/menu-texts/pesn_o_nej
Извините, если кого обидел.
14 октября 2017
Как-то утром, проснувшись после беспокойного юношеского сна, Малыш обнаружил, что за ночь он сильно изменился. Тело его раздулось, пальцы распухли, а лежит он на чём-то ужасно неудобном. Стоило ему просунуть между телом и простынёй ставшую вдруг короткой руку, как он ощутил жёсткие лопасти пропеллера.
«Что случилось?» — подумал он. Комната была всё та же, что и вечером. Всё так же косо висел групповой портрет рок-группы, и автографом одного из кумиров казался частью татуировки. Носок на стуле, шорты на полу. Изменился только он.
Мать, зашедшая в комнату, дико закричала.
Это было очень неприятно. Последний раз она кричала так, когда они прогнали из дома Карлсона. Карлсон и в самом деле всем надоел. Он надоел даже ему, Малышу. Карлсон распугивал его подружек, воровал вещи и ломал то, что не мог стащить. Однажды он даже укусил Малыша. Семья Свантессонов собралась, наконец, с духом и заколотила все окна и форточки.
Последнее, что видел Малыш, была круглая ладошка Карлсона, съезжающая по мокрому запотевшему стеклу, — и он исчез.
Теперь, проснувшись, Малыш понимал, что произошло что-то странное, и пытался объяснить это матери, но она всё кричала и звала отца.
Отец долго смотрел на Малыша, сидящего на кровати, а потом угрюмо сказал, что в школу Малышу сегодня идти не надо. И ещё долго Малыш слышал, как отец шушукается с матерью на кухне.
Малыш долго привыкал к своему нынешнему положению. Он скоро научился ходить по-новому, быстро переставляя толстые ножки, а вот летать у него получалось с трудом, он набивал себе шишки и ставил синяки.
Хуже было с внезапно проснувшимся аппетитом — Малыш за утро уничтожил все запасы еды в доме. Брат и сестра с ненавистью смотрели на то, как он, чавкая, ест варенье, пытаясь просунуть голову в банку.
День катился под горку, и Малыш, наконец, заснул. Спать теперь приходилось на животе, и Малыш лежал в одежде, снять которую мешал пропеллер.
На следующее утро он долго не открывал глаз, надеясь, что наваждение сгинет само собой, но всё было по-прежнему. Прибавились только пятна грязи на постельном белье от неснятых ботинок.
Малыш встал и, шатнувшись, попробовал взлететь. Получилось лучше — он подлетел к люстре и сделал круг, разглядывая круглые головы лампочек и пыль на рожках.
На завтрак он прибежал первым и съел всё, не оставив семье ни крошки.
Отец швырнул в него блюдом, но Малыш увернулся. Толстый фарфор лежал на ковре крупными кусками, и никто не думал его подбирать. Сестра плакала, а мать вышла из комнаты, хлопнув дверью.
К вечеру она вернулась с целым мешком еды — и Малыш снова, чавкая и пачкаясь, давился всем без разбора.
Так прошло несколько дней. Его комнату начали запирать, чтобы Малыш пакостил только у себя. Действительно, вся его комната была покрыта слоем разломанной мебели, грязью и объедками.
Как-то, когда мать в очередной раз принесла ему еду, он, как обычно, бросился к мешку, на ходу запуская туда руки, но случайно он оторвался от содержимого, поднял на мать глаза — и ужаснулся.
Мать смотрела на него с ненавистью. Но её ненависть была совсем другой, непохожей на угрюмую ненависть отца и нетерпеливую ненависть брата и сестры.
В глазах матери Малыш увидел ненависть, смешанную с отчаянием.
Он с тоской посмотрел ей в лицо, но тут привычка взяла своё, и он, хрюкая, нырнул в мешок со снедью.
Через месяц он подслушал разговор родителей. В доме кончились деньги, а соседи снизу жаловались на шум и грохот от проделок Малыша.
С плюшкой в зубах он выступил из темноты, и разговор прервался.
Они молча смотрели друг на друга, пока отец не взорвался — он кинул единственной уцелевшей тефтелькой в уже уходящего сына. Тефтелька попала в ось моторчика, и при попытке улететь двигатель заело. Спина болела несколько дней, боль не утихала, несмотря на то, что Малыш, изловчившись, выковырял тефтельку и тут же съел.
Но, много раз запуская и глуша моторчик, Малыш всё же разработал болезненную втулку. Одно было понятно: жизнь его была под угрозой.
Когда он снова проник на кухню, разбив стекло, то увидел всю семью в сборе. Они молча смотрели на него так, что Малыш сразу же принял решение.
Малыш быстро взобрался на подоконник, настолько быстро, насколько ему позволяли толстенькие ножки и ручки, встал и, свалив цветок в горшке, распахнул раму. У него хватило сил обернуться, он даже помахал своей семье рукой, а потом занёс ногу над бездной.
Шагая в пропасть с подоконника, он чувствовал, как счастливо улыбается вся семья. Они улыбались, разумеется, беззвучно, но Малыш слышал эти улыбки. Они были похожи на распускающиеся бутоны цветов.
Но Малыш отогнал тоскливые мысли — жизнь продолжалась, и в последний момент он всё же решил включить моторчик. Это произошло в нескольких метрах от земли — теперь он летел вниз и в сторону.
Малыш кувыркался в
