А поскольку, говорит, капитаны командовали дивизиями, «отсюда и потери. Мы потеряли больше всех в войне». Да, больше всех, сударь, но совсем не потому, что у нас неведомыми дивизиями командовали неведомые поручики Киже, вида не имеющие. В Польше правительство, бросив народ, бежало в Румынию через две с половиной недели после нападения Германии — вот и вся война. Какие ж тут потери? Правительство Франции сразу же все города с населением более 20 тысяч жителей и саму столицу объявило открытыми, а через месяц после немецкого вторжения подписало капитуляцию, — какая ж это война? А на землю Англии и США не ступала нога вражеского солдата. О чём тут говорить? А на нашей земле война бушевала три с половиной года, прокатилась до Волги и обратно до границы, больше двадцати городов несколько раз переходили из рук в руки — что не было ни в одной из дюжины захваченных немцами стран и в самой Германии. К тому же, как ни в одной стране, у нас фашисты имели специальной целью уничтожение населения.
Их благородие ни о чем этом не слышала своими дворянскими ушами. Она ищет причину наших больших потерь не в характере самой войны, не в немецких зверствах, а в нас самих, и вот нашел ещё кое-что. В царское время, говорит, «армия шла в бой трезвая, а Красная Армия пьяной ходила в бой. Но под мухой нельзя воевать. Трезвый глаз нужен». Такое заявление можно объяснить только возрастом или собственным состоянием «под мухой» во время беседы с американцем. Так, мол, в пьяном виде, распевая «Шумел камыш», и до Берлина дошла, и в Берлин ввалилась…
С водкой дело было по-разному, её выдавали в разных войсках в разное время, но кто ж поверит, что лётчик садился за штурвал, летел бомбить врага или вступал в бой, танкист бросал машину в сражение, артиллерист наводил орудие и вёл огонь, сапёр принимался минировать или разминировать дорогу, да и автоматчик шёл в атаку в пьяном виде. Они что, себе враги? Ведь на войне каждый хотел не только победить, но, между прочим, и выжить. Открыл Америку: «Под мухой воевать нельзя!» В каких войсках вы служили, Васильев?
И при этом юбиляр возмущается людьми, которые «пишут о войне, но не воевали, а если и воевали, то за награды». Да как это можно — идти в бой за награду? Это же вопрос жизни и смерти твоей собственной и твоей Родины. Награды лишь прилагались к боевым делам, лишь отмечали их. Им, конечно, радовались, но невозможно представить, чтобы для настоящего фронтовика они были целью.
Нет, говорит, «обилие орденов было у нас совершенно непомерное». И вскрывает зловещую суть этого: «Сталин был щедр на ордена. Он ими прикрывал потери». Но как это возможно? Если один солдат погиб, а другой получил орден, значит, этим скрыта гибель первого? Непонятно.
Но вот что интересно. При всем обилии орденов, при всей щедрости награждений у Васильева после войны не оказалось ни одного не только боевого ордена, но даже и боевой медальки, а одни только памятные, которые давали в массовом порядке: «За победу над Германией», «За победу над Японией» и др. Не в этом ли причина его негодования на «непомерное обилие орденов» спустя даже 65 лет после войны? Видимо, именно так. Ведь не вызывает же у него раздражение обилие своих собственных орденов и премий чисто литературного происхождения — от премии Ленинского комсомола и ордена Дружбы народов до Госпремии Ельцина и пенсии президента Путина, — всего числом десятка в два.
Много интересного узнали мы в эти дни и о собственном боевом пути юбиляра. Вот как драматически все начиналось: «Уже 12 июля 1941 года его взвод попал в окружение под Смоленском. Борис родился в этом городе и все окрестности были знакомы с детства. И семнадцатилетний мальчишка вывел из окружения 10 человек. После этого бойцы назначили его командиром». Да уже за одно это он заслуживал если не орден Красной Звезды, то хотя бы медаль «За отвагу». Но — ничего! Тут кое-что и ещё непонятно. Например, как это «окружили взвод»? Чего его окружать-то? Ведь это всего человек 30–40, лишь малая часть батальона, полка. А их не окружили? К тому же в армии командиров назначают не бойцы, как тимуровцы, а вышестоящее командование. И надо бы сказать, командиром чего стал мальчишка — отделения? взвода? А, может, и дивизии как раз той, давно искомой?
Правда, сам товарищ Васильев рассказал американцу об этом несколько иначе: «Я вообще везунчик. Повезло и на войне. Я попал в окружение, когда наш эшелон разбомбили. Нас везли через Смоленск на Западный фронт. Мы долго выходили, голодали. Но сумели пройти в город Слоним. Эти места я очень хорошо знал, потому что жил там у деда, который научил меня в четыре года читать. Я у него вырос». Значит, детство везунчик провел не в Смоленске, а в Слониме. «Но сумели пройти» — значит, это было спасение? Странно. Можно подумать, что в Слониме находился штаб Западного фронта.
Собеседник из «Нью таймс» едва ли знает, что такое этот Слоним и где он. Но нам-то известно! Это маленький городок в Белоруссии. В конце прошлого века, когда там родился отец Бориса Львовича, он насчитывал 15–16 тысяч жителей, среди которых белорусов и русских было меньше 20 %, жили и поляки, а евреи составляли 65 %. Соответственно имелось 1 костёл, 2 православных церкви и 7 синагог. С большой степенью вероятности можно предположить, что дед Васильева принадлежал к городскому большинству, а не к меньшинству и нарёк он своего сына, отца будущего везунчика, Львом не в честь Льва Толстого, и водил его не в один из двух городских храмов, в один из семи… Что ж, разве плохо?
В конце ХIХ века из таких белорусских и украинских городков вопреки черте оседлости как-то выпорхнули изрядные стайки: из Могилева — Могилевские, из Шклова — Шкловские, из Смелы — Смелянские, из Сарн — Сарновы… Но, кажется, больше всего оказалось Слонимов и Слонимских из Слонима, причем они попали не куда-нибудь, а в столицу, в Петербург. Дети некоторых из них стали известны: скульптор Илья Львович Слоним, зять наркома иностранных дел М.М. Литвинова; литературовед и публицист Марк Львович Слоним (1894–1964), после революции эмигрировавший на Запад, живший во Франции, Германии, США и умерший в Швейцарии; Слонимский Александр Леонидович (1881–1964), литературовед, специалист по Гоголю; Слонимский Антони (1895 — ?), поэт, в 1956–1963 годы возглавлявший Союз писателей Польши; Слонимский Михаил Леонидович (1897–1972), брат Александра Леонидовича; Слонимский Юрий Иосифович (1902-?). драматург, участник Великой Отечественной войны… Вот как много Слонимов и Слонимских обрело из этого маленького городка наше искусство, и вдруг один — Васильев, хотя и Борис Львович.
Одного из Слонимских я знал: Александр Леонидович читал нам в Литературном институте спецкурс по Гоголю. В памяти осталась не суть лекций, а его увлечённость.
Но главное-то вот в чем. От Смоленска, под которым, как говорит писатель, он попал в окружение, до Слонима даже по прямой на самолёте будет километров 500. И не к востоку, не к северу или югу, а почти прямёхонько на запад. Что ж получается? Все, попадавшие в окружение, пробирались на восток к своим…
То была печаль большая,
Как брели мы на восток, —
писал Твардовский, и один лишь Васильев пробирался на запад к милому далёкому дедушке, научившему его читать. И что там ждало везунчика? Город был захвачен немцами ещё 26 июня, на четвертый день войны. Вероятно, там сразу начались расправы над евреями. И вот является туда Боря. Где дедушка? Где бабушка? Что делать?
А пока везунчик, по его словам, долго пробирался к дедушке, немцы 16 июля захватили Смоленск, фронт ушел ещё дальше на восток. И вот о том, как он встретился, а потом простился с дедушкой, как из Слонима верст 600–700 потом пробирался всё-таки на восток к своим, писатель почему-то американцу не рассказал, а сразу приступил к животрепещущему вопросу о том, что Сталин — тупица.
Просветив на сей счёт заморского собеседника, перешел к рассуждениям о войне вообще в таком духе: «Война пахнет трупами, и больше ничем. Ни-чем!» Но так ли это? Нет, совершенно не так. Все войны имеют запах, но — разный. Конечно, без жертв не обходится ни одна война, но у каждой есть основной, все перебивающий запах или даже два, а то и несколько. Когда, например, две, а то и десяток стран схватываются в жажде сцапать новые территории или богатства, то эти войны не пахнут ничем, кроме трупов и мерзости. Так пахли хотя бы войны за испанское наследство (1701–1714), за польское наследство (1733–1735), за австрийское наследство (1740–1748), за баварское наследство (1778–1779). Так же отвратительно пахли 9 (девять!) англо-испанских войн XVI–XVIII веков за морское владычество. Из позднейшего времени, разумеется, так пахла и англо-французская, и американо-японская интервенция в Россию в 1918–1922 годы.
Но бывали войны, которые с разных воюющих сторон пахли по-разному. Например, три англо-афганские войны: в 1838–1842, в 1878–1880 и в 1919 годы. Во всех этих войнах над английскими войсками стоял душный запах жадности, высокомерия и злобы, а над афганцами — дух патриотизма, мужества и свободы. Потеряв сотни тысяч своих солдат, англичане три раза вынуждены были сматывать удочки. Такие же столь различные запахи витали над Мексикой во время американо-мексиканской войны 1846–1848 годов, в результате которой США оттяпали почти половину территории своего соседа. Подобных примеров можно привести множество. Совсем недавние — у всех в памяти: нападение НАТО во главе с США на Югославию, Афганистан, Ирак…
