Поль Думеръ появляется въ залѣ. Его мгновенно окружаютъ, ему почтительно кланяются. Еще не всѣ пришли въ себя отъ неожиданности.
Въ историческомъ романѣ Сенкевича, панъ Володыевскiй вызываетъ на поединокъ грознаго атамана Богуна, знаменитаго, непобѣдимаго фехтовальщика. Начинается поединокъ, казаки и поляки окружаютъ бойцовъ. Вдругъ Богунъ движеньемъ, извѣстнымъ только лучшимъ мастерамъ, перебрасываетъ саблю въ лѣвую руку, — смерть грозитъ слѣва пану
Володыевскому. Ho, разумѣется, панъ Володыевскій знаетъ этотъ страшный пріемъ, какъ и всѣ другіе. Онъ отбиваетъ ударъ, переходитъ въ контръ-атаку, — и Богунъ валится на землю. Товарищи атамана съ изумленіемъ смотрятъ на маленькаго ростомъ Володыевскаго; они не вѣрятъ своимъ глазамъ. Приблизительно такое же настроеніе теперь господствуетъ въ Залѣ Конгресса. Не помогла непобѣдимому до сихъ поръ борцу и лѣвая рука (Блюмъ) : говорятъ даже, что именно она его погубила.
Предсѣдатель Рабье объявляетъ результаты второго голосованія. Еще восемьдесятъ радикалъ-соціалистовъ подало голосъ за Думера. Новая шумная манифестація. «Hou! hou! Vivent les Soviets!» — несется съ коммунистическихъ скамей. Во дворцѣ Людовика XIV поютъ «Интернаціоналъ». Къ сожалѣнію, соціалисты и коммунисты поютъ хоромъ. Давно пора бы либо той, либо другой партіи, во избѣжаніе недоразумѣній, отказаться отъ этого гимна: не такое ужъ въ самомъ дѣлѣ сокровище поэзіи и музыки, чтобы такъ за него держаться.
Всѣ бѣгутъ внизъ. Новый президентъ принимаетъ поздравленія въ залѣ Маренго. Въ длинной галлереѣ выстраиваются шпалерами солдаты. Вдали тихо бьютъ барабаны, — это очень красиво. Легкій, глухой бой приближается, — идетъ процессія: префекты, генералы, министры, потомъ пристава со шпагами. Поль Думеръ проходитъ съ тѣмъ же спокойнымъ, привѣтливымъ и достойнымъ видомъ, какъ будто въ его жизни ровно ничего не случилось. Думаю, что онъ будетъ прекраснымъ, корректнѣйшимъ президентомъ Республики. Вѣроятно, и вражда къ нему въ лѣвыхъ кругахъ скоро разсѣется.
Но сейчасъ вражда очень сильна. Передаютъ тревожные слухи, будто на дворѣ готовится скандалъ. Дворецъ оцѣпленъ войсками, вездѣ полиція, по дорогѣ въ Парижъ разставлены жандармы, однако, все возможно. Мы торопливо выходимъ во дворъ.
Въ двухъ шагахъ отсюда, вонъ у того подъѣзда, Дамьенъ когда-то бросился съ перочиннымъ ножикомъ на Людовика XV. По собственнымъ словамъ Дамьена, это было именно манифестаціей, а не покушеніемъ. Король остался невредимъ. «Убійца» же былъ четвертованъ послѣ чудовищныхъ пытокъ, описаніе которыхъ просто невозможно читать. Теперь устраивать демонстрацію противъ главы государства, даже съ перочиннымъ ножикомъ въ рукахъ, можно безъ большого риска. Дѣйствительно, десятка два людей, яростно потрясая тростями и портфелями, кричатъ у подъѣзда: «Да здравствуетъ миръ!..» Это не очень грамотно и не очень страшно; во всякомъ случаѣ, устроить контръ-манифестацію трудно, — не кричать же: «Да здравствуетъ война!» Автомобили президента и его свиты отъѣзжаютъ. Если не ошибаюсь, никто изъ серьезныхъ депутатовъ не принялъ участія въ манифестаціи. Французы умнѣйшій, культурный народъ.
Въ парижскомъ кинематографѣ
Президентъ Гинденбургъ производитъ смотръ войскамъ. Гигантскаго роста, совершенно прямой, въ штатскомъ платьѣ, явно ему непривычномъ, онъ медленно идетъ вдоль фронта. Если вглядѣться внимательно, видишь, какъ тяжело ему идти, какого напряженія стоитъ старику этотъ ровный военный шагъ. Президентъ выполняетъ свой долгъ, — какъ выполнялъ его почти семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, когда, въ сраженіи подъ Садовой, шелъ въ атаку на австрійскую батарею.
Это старая школа. Онъ одинъ изъ послѣднихъ ея представителей. Такіе люди еще есть въ разныхъ политическихъ лагеряхъ. Но они, вѣроятно, послѣдніе.
Лицо у фельдмаршала непроницаемое, тяжелое, каменное. Это не тотъ «cafard», который запечатлѣлся на лицѣ принца Уэлльскаго, только что, до Гинденбурга, показаннаго на экранѣ, — предмета общей зависти всѣхъ жизнерадостныхъ людей міра («вотъ кому весело живется!»). У 85-лѣтняго германскаго президента видъ безрадостный и безнадежный, — подходящій къ стилю германской республики.
Исторія точно нарочно придумывала: какъ создать наиболѣе трудныя условія для страны, наглядно доказавшей свою изобрѣтательность? Неслыханное пораженіе, пришедшее какъ разъ тогда, когда народъ былъ совершенно увѣренъ въ своей полной побѣдѣ надъ всѣмъ міромъ. Самая «военная» нація въ Европѣ, но оружія у нея столько, сколько есть у Голландіи или Норвегіи. Послѣ прусской гвардіи — нынѣшніе «шупо». Послѣ безпримѣрнаго хозяйственнаго расцвѣта — треть населенія безъ работы. Послѣ небывалаго порядка — небывалый безпорядокъ. Исторія сказала: выпутывайтесь.
Старое еще сказывается въ новомъ. Символомъ можетъ служить взрывъ экспресса FD 43, произошедшій 9 августа у станціи Ютербогъ. Взрывъ поѣзда это, конечно, новое, — когда же въ Германіи взрывались поѣзда? Но тутъ же и «вѣчно-нѣмецкое», — черезъ двѣнадцать минутъ на мѣсто катастрофы, со станцій Ютербогъ и Луккенвальде, подошло четыре спасательныхъ поѣзда, съ инженерами, врачами, рабочими и сидѣлками, — точно и въ Луккенвальде, и въ Ютербогѣ въ эту ночь спеціально собрались всѣ эти люди въ предположеніи: а не случится ли ночью по близости взрывъ на желѣзной дорогѣ?
Въ отчетѣ же было сказано, что катастрофа произошла «beim Kilometerstein 60, 7», въ 21 часъ 42 ½ минуты.
Какъ можетъ погибнуть такая страна?
Пуанкарэ у себя въ Лотарингіи. Публика бурно апплодируеть. Чувствуется общее, столь естественное, настроеніе зала: какъ жаль, что онъ больше не работоспособенъ!
Это и въ самомъ дѣлѣ большая трагедія: Пуанкарэ былъ самымъ работоспособнымъ человѣкомъ въ мірѣ. Въ одномъ изъ своихъ дѣтскихъ стихотвореній онъ говоритъ о «ненавистномъ отдыхѣ», — слова, довольно необычныя въ устахъ пятнадцатилѣтняго гимназиста. Отдыхъ былъ ему ненавистенъ всю жизнь. Шестидесяти восьми лѣтъ отъ роду онъ, случалось, писалъ семь рѣчей въ день и произносилъ ихъ совершенно точно, на память, не справляясь съ бумажкой. Свою отвѣтную ноту британскому правительству въ августѣ 1923 года Пуанкарэ собственноручно, отъ перваго слова до послѣдняго, написалъ въ одинъ день, — въ ней было два печатныхъ листа. Нота лорда Керзона, на которую онъ отвѣчалъ по пунктамъ, составлялась въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, и британскій министръ не могъ прійти въ себя отъ изумленія, получивъ отвѣтъ черезъ двадцать четыре часа. По воскресеньямъ Пуанкарэ уѣзжалъ изъ Парижа — для произнесенія своихъ памятныхъ рѣчей, — всегда по желѣзной дорогѣ, такъ какъ «въ автомобилѣ трудно писать». А если съ нимъ отправлялась его жена, то онъ платилъ за ея билетъ, хоть ему предоставлялся салонъ-вагонъ: въ законѣ ничего не сказано о безплатномъ билетѣ для жены перваго министра. По той же причинѣ онъ отсылалъ для продажи въ пользу бѣдныхъ всѣ подарки, которые полу чалъ въ бытность свою президентомъ республики: въ законѣ ничего не сказано о томъ, что президентъ республики долженъ получать подарки.
Можетъ быть, здѣсь былъ и главный политическій недостатокъ этого замѣчательнаго, образцово-порядочнаго, во многихъ отношеніяхъ незамѣнимаго, человѣка. Онъ исполнялъ всѣ свои обязательства — и того же требовалъ отъ другихъ. Германія обязательствъ не выполняла, — онъ и говорилъ каждое воскресенье о «la mauvaise foi de l’Allemagne» и, наконецъ, послалъ въ Рурскую область судебнаго пристава. Европа могла погибнуть, но «la mauvaise foi de l’Allemagne» была доказана съ совершенной очевидностью.
Его рѣчи по ясности построенія, по логической силѣ, по юридическому обоснованію — верхъ совершенства. Политическая цѣнность ихъ ниже: онъ, по природѣ, спорщикъ, — большой недостатокъ для государственнаго дѣятеля. Однако, неудача политики Пуанкарэ была бы много нагляднѣе, если бы противоположная политика достигла лучшихъ результатовъ.
Самыя же удивительныя слова Пуанкарэ были имъ какъ-то сказаны на завтракѣ Гонкуровской Академіи (онъ, кажется, состоялъ ея юрисконсультомъ) :
«За всю свою жизнь я ничего не сдѣлалъ. Ничего дѣлать не смѣлъ. Я ничего не дѣлаю и теперь, ибо не знаю, во имя чего нужно дѣйствовать».
Кажется, если-бъ нарочно выбрать — кто никакъ не могъ это сказать? — надо было бы назвать Пуанкарэ.
___________________________
Квартира Клемансо на улицѣ Франклина. Но ее я видѣлъ не только на экранѣ.
Въ этой квартирѣ въ теченіе сорока лѣтъ прямо или косвенно дѣлалась французская, а то и міровая, исторія. Первое отъ нея впечатлѣніе: небогато жилъ знаменитый человѣкъ. Три съ половиной комнаты во дворѣ, — правда съ крошечнымъ садомъ. Мебель такая, какую можно найти у зажиточныхъ русскихъ эмигрантовъ: покойныя кожаныя кресла, красный «бобрикъ» въ кабинетѣ, книжныя полки хорошей работы. Не идутъ въ счетъ картины Моне, вѣроятно, подаренныя Клемансо художникомъ, его ближайшимъ другомъ; да еще нѣсколько цѣнныхъ старинныхъ вещей. Однако, свой стиль въ квартирѣ есть; на квартиру зажиточнаго эмигранта она все таки не похожа. Онъ и въ книгахъ, и въ старинныхъ вещахъ зналъ толкъ.
